ПОСТАНТРОПОЛОГИЯ

 

Антропология постмодерна тесно сопряжена с предшествующими парадигмами

 

Сегодня мы будем говорить об изменении антропологической проблематики в процессе перехода от парадигмы модерна к парадигме постмодерна.

Для того, чтобы ясно понимать проблематику антропологии в эпоху постмодерна, недостаточно описать те тренды и те тенденции, которые мы в этом процессе наблюдаем. Одна только феноменология нам мало что скажет сама по себе, глубокое содержание этого процесса можно осмыслить, исключительно исходя из сравнения антропологической картины постмодерна с антропологией премодерна и модерна. Это обосновано тем, что сама парадигма постмодерна постоянно отсылает нас – хотя и всякий раз по-разному -- к парадигмам модерна и премодерна, с которыми беспрестанно играет. Более того, не являясь чем-то строго определенным и не представляя собой самостоятельной системы координат, постмодерн, тем не менее, постоянно оперирует с десемантизированными и ресемантизированными элементами других парадигм, то лишая их привычного смысла, то нагружая новым – экстрентиричным и экстравагантным.

В предыдущей главе мы рассматривали как соотносятся между собой парадигмы модерна и премодерна в целом. И это знание нам понадобится для того, чтобы осмыслять, как изменяются статус, понимание и роль человека в третьей парадигме.

 

Часть 1. Антропология в парадигме премодерна: манифестационизм

 

Сакро-центризм

 

Для того, чтобы ясно понять, о чем идет речь в контексте постантропология, следует сделать несколько предварительных замечаний. Давайте посмотрим, чем является человек в парадигме Традиции и в парадигме премодерна.

Мир Традиции основан на сакроцентризме. В центре всего стоит сакральное. Сакральное — это отношение к миру как открытой системе, где каждый элемент напрямую восходит к божественному началу, которое сквозь этот элемент проявляет себя. Все, с чем имеет дело человек в такой сакральной картине мира есть действенный символ, служащий опорой для божественного присутствия. Это невидимое, неуловимое присутствие, будучи зафиксированным, вызывает у человека особое чувство – смесь предельного беспричинного ужаса и головокружительного восторга. На этом чувстве построена вся религиозная психология. В парадигме Традиции  сакроцентризм означает, что такое религиозное чувство вызывает не только отдельные обряды, явления, учения или изображения божеств, но оно более или менее разливается по всему миру и пропитывает его токами невидимой и неощутимой, но при этом пронзительной обжигающей жизни.

Сакральное в наиболее архаическом срезе это еще не Бог или уже не Бог. Оно также не имеет ничего общего с философским пониманием бытия. Это прямое схватывание дополнительного «четвертого» светового измерения, которое распространяется вглубь вещей. В этом измерении сами вещи не рассматриваются как нечто отдельное или самостоятельное – точно также и сам человек. Все, с чем мы сталкиваемся в сакроцентричной реальности, представляет собой некую сплошную непрерывную ткань «иерофании» - «ieroz», «священное» и «fanestai», «являться» (гр.). В парадигме премодерна нет привычных для нас понятий «субъекта» и «объекта». Фундаментальное различие между «дигитальной», основанной на «двоичном коде», современной философией и «аналоговым» миропониманием человека мира Традиции состоит в том, что в последнем нет тех строгих дистинкций, тех дуальных пар, которые мы привыкли считать чем-то самим собой разумеющимся и абсолютным, неотъемлемым от процесса мышления. В сакроцентричном мире нет субъекта, который наблюдает объект, потому что тот, кто наблюдает, на самом деле, и есть сам в каком-то смысле объект, а то, что наблюдают, имеет в себе и субъектное измерение. Сакральное бытие, неразделимое в своей основе, постепенно изливается, излучает себя, распространяется, поляризуясь на внутреннее субъектное начало и объектное начало. Но это никогда не необратимо, это в каком-то смысле лишь игра.

 

Атман есть Брахман

 

Полная формула такого подхода дана в индуистской традиции — «атман есть брахман», то есть «субъект есть абсолютный объект». «Атман» это внутреннее «я» человека. «Брахман» --  это абсолютный объект, абсолютное бытие. В соответствии с этим  определяется принципиальная  функция человека, строится вся антропология в парадигме Традиции.

Представление о человеке, как чем-то отдельном, законченном, самостоятельном и имеющем строгую видовую структуру и строгое место в бытии, на самом деле, довольно позднее явление. В мире Традиции, особенно в архаических формах, в сакроцентрическом пространстве человек никогда не равен самому себе — это, пожалуй, его главное определение. Антропология в парадигме премодерна всегда указывает, что человек, будучи сам собой, всегда есть нечто иное, что он — «маска чего-то другого». Отсюда фундаментальное значение греческого термина «prosopon» (откуда произошло, согласно пояснению Боэция, латинское «persona»), который означает «театральная маска» («личность», кстати, — это «личина» — нечто, взятое напрокат).

 

Опровержение двух первых законов логики

 

Понимание о человеке в наиболее архаичной версии парадигмы Традиции противоречит двум первым законам логики, выведенным Аристотелем. Первый закон тождества формулируется как A=A, а второй закон -- исключенного третьего как «либо А == B, либо A =/=B». Этот второй закон, по замечанию Хайдеггера, из современных философов поставил под сомнение только Гегель, обосновав на его отмене (точнее, пересмотре) свою «Большую логику». Антропологическая картина Традиции утверждает, что человек и равен и не равен человеку, то есть A = A и A=/=A, тем самым нарушается строгость закона тождества. В понятие «человека», таким образом, включается одновременно и его самотождество (identitas) и его инаковость (alteritas) в отношении самого себя. И точно так же не действует и закон исключенного третьего – человек есть иное, нежели он сам, и одновременно не есть это иное (вместо «либо А == B, либо A =/=B» получается «и А == B, и A =/=B»).

 

Человек как место брака Земли и Неба

 

 Отсюда вытекает, что в антропологии Традиции человек — это всегда нечто промежуточное. Например, в китайской традиции человек рассматривается как медиатор, посредник между Небом и Землей, то есть его собственная сущность не является чем-то законченным и навсегда данным; напротив, эта человеческая сущность состоит в том, чтобы быть местом встречи энергий Неба и Земли (разумеется, речь идет не об обычном человеке, а о том, кто в китайской традиции называется «совершенным человеком»). Этот «совершенный человек» есть, вместе с тем, обобщающий образ того, чем является каждый конкретный человек, т.е. антропологическим архетипом. И если «совершенный человек» — это абсолютное «место свидания» Земли и Неба, то обычный человек  представляет собой зеркальное отражение «совершенного человека», т.е. опрокинутый, попорченный и несовершенный экран, который смутно и невнятно, но отражает строго то же самое -- драму встречи Земли и Неба. Он тоже место встречи, но только несовершенное, второстепенное, и более ничто. Если Земля и Небо совершают постоянный брак в сердце  «совершенного человека», то обычный человек это, скажем, мимолетная интрига, увлечение, флирт Неба и Земли, который происходит случайно и кратковременно. Это связь Неба и Земли, временно устанавливающаяся и преобразующаяся и растворяющаяся после того, как человек меняет свое качество – умирает или просто деградирует. Соответственно, Небо контактирует с Землей постоянно в «совершенном человеке», а в обычном человеке они иногда лишь пересекаются, накладываются и снова расходятся. Никакого другого значения у человека в китайской традиции, по большому счету, нет.

Образ «совершенного человека» есть и в исламской традиции -- «инсани камил», особенно он популярен в суфизме. Есть его аналоги и в иудаистической традиции, где каббала есть целая серия архетипических образов -- «Адам Кадмон»  («древнейший Адам»), Метатрон, иногда пророк Илияху. Есть образы «тайного праведника», близкие к этим концепциям и в христианстве. Соответственно, в любой традиции есть свои, часто весьма оригинальные образы «совершенный человека».

 

Сакральная иерархия

 

В парадигме модерна наглядно проявляется принцип тождества-нетождества: человек не равен человеку, человек — это человек плюс нечто еще, а точнее, это некое поле игры, поле встречи. Отсюда возникает принцип сакральной иерархии.

 Когда мы проецируем такое представление об антропологии на различные типы людей или пытаемся структурировать различных людей по этому принципу, то можно представит все так, что через определенных людей больше говорит Небо, а через других больше говорит Земля. Китайцы полагали: через женщину больше говорит Земля или Луна, через мужчину больше Солнце и Небо. Император воплощает в себе беспримесное небо, а простой народ – Землю. Их альянс в Поднебесной позволяет браку Неба и Земли быть прочным и плодотворным.

Разные культуры по-разному организуют структуру сакральных иерархий. Общим в них является идея, что человек не есть нечто законченное, самотождественное и цельное, «индивидуальное» (т.е. дословно «неделимое»), но есть условная маска.

Человека, как мы его знаем в парадигме модерна — индивидуального субъекта со строго определенным местом в объективном мире, с собственными рациональными моделями и суждениями относительно бытия и самого себя — в парадигме Традиции вообще нет. Поэтому в наиболее чистых изданиях парадигмы Традиции мы не нащупываем такого явления как философия. Сакроцентричность мира и человека препятствуют зарождению самих предпосылок для ее появления. Даже в относительном и сакральном виде философия зарождается там, где начинаются процессы десакрализации, и представление о человеке соскальзывает в сторону соответствия аристотелевским законам логики.

 

Почему у русских философия появилась поздно

 

Любопытно отметить, что поскольку русское общество долгое время было традиционным, и перестало быть таковым довольно поздно, то и философия у нас, на Руси, возникла с большим опозданием по сравнению с Западной Европой. Это вполне объяснимо, потому что в Традиции не существует ни субъекта ни объекта этой философии, нет того, кто стал бы выстраивать полноценную рациональную модель, поскольку все переходит во все и не задерживается в каком-то одном строго фиксированном состоянии. Жизнь предстает как хоровод сакральных масок (на Руси их называли «харями»), которые скрывают завораживающий жизненный ритм священного бытия.

 

Касты как собирательная структура «большого человека»

 

То, что под видом (маской, персоной) человека могут скрываться различные реальности, дает основание для воплощения сакральной иерархии в конкретной кастовой системе.

В кастовой системе считается, что, например, брахманы, жрецы -- это более совершенные люди, чем шудры (низшая каста в Индии), поскольку они мыслятся как проявление высших аспектов бытия. У брахманов «много Неба и мало Земли», а в низших сословиях, скажем, в шудрах, согласно индуизму, «очень много Земли и совсем мало Неба». Но никто из них в этом не виноват, потому что это не одни и те же существа — глупо сравнивать облака и море, белку и ежа, ручей и холм. Еж ползает по земле, белка скачет по дереву, но никому же не придет в голову говорить: «Еж это просто плохая и колючая белка, не умеющая прыгать, тупая и сопящая». Мы оцениваем ежа как ежа, а белку как белку, ручей как ручей, холм как холм, облако как облако, море как море… В кастовой модели  — брахман это не просто «поднявшийся» шудра, а шудра это не «опущенный» брахман. Это разные существа, разные миры, у каждого из них — свои собственные, отведенные им места, поскольку они представляют собой воплощение различных энергий и различных смесей бытия. Эти энергии циркулируют сквозь них, каждый может достичь совершенства в своем собственном роде, в своем собственном виде. И если шудра сможет стать «совершенной Землей», это будет столь же важно, как брахману стать «совершенным Небом».

В священном понимании кастовой иерархии различие выстраивается не между одинаковыми существами, оказавшимися по той или иной причине на разных этажах социальной лестницы, а речь идет о разных существах, которые находятся просто на разных этажах социальной лестницы, потому что сама социальная лестница является выражением сакральной иерархии. А внешнее сходство их обманчиво – так начинающий натуралист может перепутать лебедя с курицей. Люди суть маски, а касты ближе стоят к их подлинной внутренней природе, так как намекают на то, что под этими масками скрыто.

То, что ближе к центру, то более священно, и соответственно, ближе к власти. Что менее священно или священно, скажем так, второстепенно, то — дальше от власти. Вместе все касты образуют «большого человека», который призван выполнять вселенскую функцию.

 

Антропологический круг, совершенный человек и трансцендентный человек

 

Традиционная антропология представляет все дело следующим образом. -- Обычный человек является своего рода «дефектной» версией «совершенного человека». Он несовершенен, потому что реализует лишь частные аспекты того, что заложено в человеческом архетипе. Тем самым он стоит на периферии сакрального  пространства. В центре этого пространства находится «совершенный человек». Это не абстракция, но это и не совсем конкретная личность, это скорее некое антропологическое оформление высшего священного начала. Этот центральный человек (вокруг которого вращается «Колесо Вселенной») называется в индуистской традиции «Чакраварти» («вращающий колесо»). В других традициях он имеет иные названия  — «скрытый король», «спящий император» и т.д.

Рене Генон описывал эту картину таким образом. Есть круг, в его центре точка — это «совершенный человек». Периферия круга — обычный человек. А сквозь центральную точку проходит вертикальная ось, вокруг которой это колесо или этот круг вращается. Эта вертикальная ось есть трансцендентный человек, то есть само выражение тотального принципа сакральности. Таким образом, задача человеческого существа в Традиции — осуществить два этапа интеграции:

1)                    перейти от периферии к центру, то есть из обычного стать «совершенным человеком»

2)                    и, когда он окажется на этой великой оси, интегрироваться с этой осью (сраствориться с ней) – т.е. стать «трансцендентным человеком».

В парадигме премодерна  структура понимания человека, человеческой мысли, человеческого тела, человеческих эмоций, человеческих типов рассматривается именно через эту антропологическую модель.

 

Три главные точки сакрального организма

 

В конституции человека Традиции принято выделять три главные точки, соответствующие трем уровням священной Вселенной. Они указывают символически и на «духовные органы», и на психологические узлы,  и физиологические центры. Здесь пока еще нет строгого разделения на дух, душу и тело, поскольку в наиболее архаических пластах в Традиции  эти уровни слиты. Лишь в более поздние эпохи стало общим местом говорить о том, что существует отдельно от тела душа, отдельно от души дух и т.д.

Это точка ума, или разума, которая локализуется в сознании; точка сердца и точка основания позвоночника (либо гениталий, то есть низа живота). Эти три точки в модели сакральной антропологии составляют собой смысловую ось. В такой системе высшей точкой является сердце, а не голова. Это очень важный момент. Именно сердце, находящееся в середине человеческого тела, в антропологической картине премодерна более всего соответствует основной функции человека как модератора. В определенном смысле сердце и есть резюме человека, его обобщающий код.

В сакральном пространстве Традиции никогда нет окончательной уверенности, где верх, где низ. Так, досократик и жрец Аполлона Гераклит говорил о том, что «путь верх и вниз одно и то же». «Вверх-вниз» -- очень правильный термин, смущавший рационалистов уже в Античном мире. Наверное, когда Гераклита спрашивали: «куда?», он отвечал: «вверх-вниз». Поскольку в Традиции никогда нет однозначной логической тождественности (она всегда включает возможность инаковости и тождество одного с другим никак не исключает нетождества этого одного с другим), абсолютного верха и  абсолютного низа нет, эти рациональные модели приходят в философию и человеческое сознание позже, только вместе с теорией Аристотеля о «естественных местах». И соответственно, чисто теоретически человека в сакральном понимании всегда можно перевернуть вокруг его центра, вокруг его сердца. Многие религиозные символы  изображают человека симметрично расположенного вверх и вниз головой. Например, в виде шестиконечной звезды, трактуемой в каббале как наложение «большого лица» (макропрозопа) на «малое лицо» (микропрозопа). Антропология Традиции учит, что в человеке наличествует два человека — «внутренний человек» расположен ногами вверх, «внешний человек» --  ногами вниз.

Кстати, одним из признаков сакрального опыта и столкновения человека с сакральным, является переворачивание, некое внутреннее озарение, внезапное прозрение, «сатори», по выражению дзэн-буддистской традиции. Соответственно, точкой опоры для человека не всегда является земля, на которой он стоит: некоторые люди стоят ногами на Небе, а головой обращены к Земле.

 

Сердечный человек

 

В антропологии Традиции сердце человека берется как нечто наиболее надежное и центральное – эта точка уж точно нам присуща, а где верх, где низ, это вопрос открытый.

Важно проследить, как традиционалистская физиология рассматривает сущность мышления. Сердце, которое является центром человека, его кодом, испускает свои лучи и свой жар. Лучи отражаются в сознании, в уме, в «черепной коробке» и формируют содержание нашего рассудка. А жар спускается в низ живота или в солнечное сплетение, или ниже, в сферу гениталий, и образует спектр волевых, жизненных, висцеральных энергий. Если убрать гипотетически сердечный центр, то мы обнаружим две достаточно противоположные реальности — сознательную деятельность рассудка и животную активность тела. Без сердца человек, с одной стороны, становится рациональным автоматом, а с другой стороны, животным. Согласно антропологии Традиции, в полноценном («интегрированном») человеке такой оппозиции нет, потому что человеческое сердце, очищенное от второстепенных элементов, дает и жизненные импульсы, оживляющие человеческую плоть, и свет сознания. Плоть и дух не противопоставляются друг другу, никакого дуализма не возникает, так как первичность работы сердца обеспечивает всей структуре изначальный синтез. Задача человека снова собрать и жизненные силы и сознание в сердце, откуда и проистекают эти фундаментальные энергии организма.

Причем некоторые практики предлагают начинать с низа позвоночника (где по утверждению Йоги располагается энергия жизненной «змеи» Кундалини) и возгонять вверх к голове. Другие учения, напротив, говорят о перемещении ума вниз, в сердце – таковы практики православных исихастов, составляющих психотехники «умного делания».

Поэтому Традиция вводит такое понятие как «сердечный человек», и сердце берется в качестве одного из высших и фундаментальных символов, обозначающих наиболее сущностное в человеке.

 

Метаморфозы и аватары

 

Поскольку в парадигме Традиции человек окончательно не фиксирован, то перед ним открывается возможность метаморфоз – в частности, «трансмиграции» и «метемпсихоза». В разных традициях этот принцип описывается по-разному. Генон предупреждает, чтобы мы не принимали теорию «реинкарнации» слишком буквально, полагая, что один и тот же человек перемещается в разные тела, что индивидуальная душа  путешествует по разным мирам. Тем более, что во многих традициях есть прямые указания, что это не так.

Но, тем не менее, если мы берем мир Традиции, то у человека есть гигантский спектр возможностей при выявлении внутренней идентичности. Поскольку здесь «быть человеком» является не ответом, но скорее вопросом, то у человека открывается широкая перспектива быть кем-то еще. Эта возможность может быть реализована в превращении людей в богов, в духов, в животных, в цветы, в предметы. Поскольку человек есть место встречи Земли и Неба, он может реализовать в себе небесные возможности и подвергнуться определенной  «ангелизации» — тому, о чем Анри Корбен говорил, как о «ангеломорфозисе»,»ангеломорфности», «ангелоподобии» человека, его души.

Если не выходить за пределы христианского контекста, можно сказать, что есть возможность неопределенность человека, его сущностную потенциальность реализовать в сферу ангельского бытия. То есть человек просто может выйти за пределы человека даже в христианстве, а в дохристианской или, лучше будет сказать, домонотеистической модели считалось, что он просто мог стать богом. Так для индуиста, например,  непонятна идея уникальности воплощения Бога в Христе: он не может понять, что в этом необычного и почему это может случиться только один раз в истории, как утверждает церковное учение. Для индусов это совершенно естественная вещь, поскольку Бог постоянно воплощается в аватарах. Он воплощается как в больших, полных, которых признается  десять, так и в частичных малых аватарах, которых бесчисленное множество. Он вообще воплощается во всем. Соответственно, qeosiz, «обожение», которое для нас, православных, является исключительной вещью, для немонотеистической традиции представляет собой нечто вполне естественное и широко распространенное. То есть в архаических религиях человек легко может стать Богом потому, что он им и является по своей сути, он просто может об этом вспомнить, а может не вспомнить. И в этом для человека, например, индуистской традиции, нет ничего необычного.

В китайской традиции не говорится о Боге, там говорится о принципе Дао, но поскольку мы применяем наше теологическое понятие Бог довольно условно, и в случае индуизма, то нет оснований для фундаментального различия в понимании сакрального первоначала в китайской традиции и в индуистской традиции. Различие в понимании структуры первопринципа огромно, но основная тенденция, тем не менее, остается такой же.

 

Инфернальные метаморфозы

 

Однако, человек в антропологической картине Традиции может не только подняться, но и опуститься, то есть он может легко выйти за свои границы и вниз, ведь эти границы прозрачны во всех направлениях. Человек поэтому может, возвыситься, отождествиться с тем, что находится выше него, но он может и унизиться, превратиться в лягушку, свинью, соплю, беса, лярву, в разные неприятные сущности. Это не значит, что он превращается так, как в фильмах ужасов или в сказках. Просто его бытие утекает из точки медиатора, Небо покидает его, и отсюда сама принципиальная возможность инфернальных метаморфоз. Когда-то такие  метаморфозы воспринимались буквально – память об этом дошла до нас в историях про колдунов, ведьм, упырей и оборотней. Позже это приобрело характер метафоры и прикладывалось только к качеству жизни души, человек не буквально превращался в синью, но становился «свиньей духовной»…

В труде Овидия «Метаморфозы» подробно сообщается о том, в кого еще можно превратиться.

Я привел только самые крайние формы, иллюстрирующие открытость антропологической картины в Традиции – «обожение», с одной стороны, и превращение в животное, с другой. Но существует множество  промежуточных существ, которые тоже в полноценной парадигме Традиции могут быть рассматриваться как «стоянки» человека.

 

Манифестационизм

 

Здесь следует сделать очень важное отступление. Антропология Традиции, и шире, онтология Традиции, вообще вся парадигма Традиции делится на две неравные части. Парадигма Традиции может быть основана на принципе манифестационизма и на принципе креационизма. Манифестационизму соответствуют домонотеистические (или политеистические) традиции. И архаические, которые мы имеем в культах аборигенов, индейцев, папуасов, и такие развитые, рациональные, как, например, индуизм и отчасти буддизм или даосизм. Все они объединяются тем, что основаны на принципе манифестации. Manifestatio — это латинский термин, означающий «откровение, проявление». Смысл манифестационистской парадигмы заключается в том, что между феноменологической частью реальности (явлениями) и онтологической частью реальности, то есть ее бытийными корнями, началами, не существует принципиального зазора. У исламского мистика Ибн Араби есть концепция «ваджат аль-вуджут», «учение о единства бытия», смысл которого заключается в том, что между Принципом, Священным Первоначалом, тем, что в теологии мы обычно называем «Богом», и любым проявлением, с которым мы имеем дело, не существует фундаментальной не снимаемой преграды. Это означает, если угодно, потенциальную божественность всего или «всебожественность». Не актуальную божественность всего, что означало бы полное тождество мира и Бога, но лишь принципиальную  возможность всего вернуться туда, откуда оно вышло. В такой картине между причиной и следствием существует принципиальная обратимость и принципиальная однородность.

То же самое мы находим, например, в платонических концепциях, особенно в неоплатонизме. Согласно плотиновской теории эманации, существует Единое, «монада», из него все выходит и в него все возвращается. Эти процессы протекают сложным образом -- так, что это Единое никогда не перестает быть Единым, даже переходя в многообразие и остается внутренним священным измерением в том множестве вещей, на которые оно рассыпается. Но эта россыпь Единого во множество, в том числе в людей, никогда не является резким и травматическим актом. Это всегда в каком-то смысле игра  -- то, что называется в индуизме «лила»: «Брахма, открывайся! Брахма, закрывайся!» — и, по сути дела, все хорошо, все остается в цельности и гармонии. Так обстоит дело в манифестационизме.

Большинство обществ, которые мы относим к традиционным, живут, — по крайней мере, в историческом обозрении, — в этой манифестационистской парадигме. И человек в ней полностью соответствует тому, о чем я говорил выше — в индуизме, в даосизме, в суфизме. То есть человек здесь — это, по сути, заместитель божества, который может подниматься, куда он хочет – например, высоко наверх, а может и опускаться – вплоть до самых глубин. Поскольку в нем нет собственного строго ограниченного содержания — человек есть только процесс, процесс глубинного онтологического диалога Неба и Земли, процесс проявления.

 

Часть 2. Антропология  парадигмы премодерна: креационизм

 

Травматизм религий Откровения

 

Оставаясь принципиально в парадигме Традиции, в какойто момент происходит фундаментальный разрыв, связанный с откровением Торы, с иудаизмом, с тем, что называется «авраамической традицией». На место манифестационизма, т.е. представления о мире и человеке как прямом проявлении Первоначала, приходит креационизм, т.е. представление о мире и человеке как о продуктах одноразового творческого акта Божества, порождающего нечто, что по своей природе оказывается радикально отличным от природы самого Божества.

 Трудно сказать, когда иудаизм по-настоящему стал утверждать креационистскую парадигму, когда в иудейской дохристианской традиции утвердилась теология «creatio» -- творения. Вокруг этого ведется много споров --  в некоторых я принимал участие --  и  среди современных историков религий, и иудейских раввинов и христианских теологов, поэтому я не буду здесь слишком настаивать на какой-то одной версии. Гипотез очень много. Тем не менее, есть один неоспоримый факт: совершенно очевидно, что христианская теология в эпоху святого апостола Павла, когда она разрабатывалась, имела дело четко с этой метафизической моделью креационизма, принятой в иудейской общине ого времени в качестве фундаментального метафизического основания. Откуда она взялась? Некоторые современные раввины и каббалисты, кстати, вообще говорят, что это «придумали христиане», что трансцендентализм и креационизм, то есть «авраамизм» в чистом виде, ранние христиане ввели для «метафизической полемики с иудаизмом». Я не берусь здесь высказывать никакого суждения. Тем не менее, существует классическое и устоявшееся мнение относительно того, что креационизм является специфическим новшеством традиционной еврейской веры, то есть иудаизма и «Ветхого Завета». И именно в Библии, согласно большинству толкований, закладывается следующая идея: творение мира произошло «из ничто» (ex nihilo), тем самым свершился необратимый разрыв между Творцом и тварью, основавший фундаментальное и неснимаемое различие их природ. Именно эта концепция «творения из ничто», т.е. креационизм, и делает монотеизм монотеизмом, лежит в основе теологий всех форм монотеизма.

 

Креационизм есть основа монотеизма

 

Многие, наверное, задавались вопросом, почему мы называем «монотеизмом» иудаизм, христианство и ислам, и почему мы не называем монотеизмом, скажем, адвайта-ведантизм или неоплатонизм Плотина, где тоже говорится о Едином? Почему «единобожием» считаются только исключительно эти три авраамические традиции, а остальные традиции, даже самым явным образом утверждающие единого Бога (Первоначало), не причисляются к монотеизму?

В иудейской теологии утверждается фундаментальное онтологическое различие между Богом и миром. Соответственно, мир становится не проявлением, не манифестацией, а креацией Божества. В индуизме, например, мы часто встречаем термин «создатель» — «тваштар», но от этого индуизм креационизмом не становится, ведь он не разделяет жестко природу Божества и природу мира. Поэтому речь идет не о самом понятии «творения», но о том значении, которое иудейская метафизика впервые вложила в это понятие: «творить» — это всегда значит «творить-не-из-Бога». Есть приципиальное различие между творением ex deo и творением ex nihilo — «творением из Бога» и «творением из ничто». Это различие между монизмом, где тоже зачастую речь идет о творении, и собственно монотеизмом. Творение ex deo является монистским, а творение ex nihilo монотеистическим.

Монотеизмом является только то, что, с одной стороны, утверждает творение ex nihilo, а с другой стороны, разницу между природой Творца и природой твари — то есть Бога и мира: более того, несводимость одного к другому. В классических и ортодоксальных теологиях монотеистических традиций — иудаизма, христианства и ислама, —осуществляется фундаментальный разрыв предшествующей монистской парадигмы премодерна. Это тоже премодерн, потому что здесь есть вечность, здесь есть Бог, здесь есть онтология, здесь есть сакральность, но в отличие от манифестационистской версии, наиболее широко распространенной, или немонотеистической версии, в парадигме креационизма существует невозможность перехода вещи назад, в своего Творца. Вещь может вернуться только в ничто. Иными словами, божественное дыхание, божественная форма, божественный образ дан миру извне — «пустота» оформлена с помощью внешних творящих энергий.  И энергии возвращаются в Творцу, а то, что сотворено – нет.

 

Антропология креационизма, «человек сотворенный»

 

Так в той же парадигме премодерна возникает промежуточная (между парадигмой Традицией и парадигмой модерна) под-парадигма – под-парадигма монотеизма, где, соответственно, складывается особое представление о  человеке. – Теперь это «человек сотворенный», «homo creatus», человек монотеизма. Этот человек, в отличие от человека манифестационистской традиции, уже жестко не является Богом, он еще не является только человеком (как в модерне). Он, однако, обладает совершенно новыми качествами — он персть («грязь»), сотворенная божественной силой извне, и обреченный в эту же грязь смерти вернуться. В той степени, в которой он тварен, в той степени он и не является Богом. Человек впервые получает жесткие ограничения, ему говорится: ты не просто «персона» («маска»), которая может под собой скрывать неизвестно что -- от высших до низших реальностей, хоть Небо, хоть Землю. Теперь выше того, что у тебя есть, тебе не подняться -- никогда не подняться. Ты никогда не сможешь стать Богом сам по себе, потому что ты -- тварь.

Здесь возникает совершенно иной человек по сравнению с человеком архаической Традиции. Он тоже традиционный, он тоже почитает сакральное, но он уже представляет собой некую аномалию, некое отличие от других всех вещей. Он выделен в особую категорию. И именно с ним (а не с животными, горами или реками)  Бог заключает Завет. В манифестационистской парадигме, например, в индуистских аватарах Первоначало могло проявлять себя в форме медведя или рыбки. У Вишну одна из манифестаций была в форме рыбы (матсья), другая — в форме  белого кабана. В манифестационистской парадигме ничто не препятствовало проявиться Божеству через какое угодно существо – человеческое или нет.

В монотеизме и в антропологии монотеизма это более невозможно, и человек становится уникальным лицом, которое вступает в  договорные отношения с трансцендентным Божеством-Творцом. Творец заключает с человеком пакт, и только человек, таким образом, выносится из всеобщей тьмы вещей, отвечает за себя и за окружающий мир перед своим Создателем.

 

Рождение моральной личности

 

Если внимательно присмотреться, то уже здесь, в теоцентризме, в монотеистической религии, остающейся в рамках парадигмы Традиции, можно обнаружить первые признаки антропоцентризма, поскольку человек перестает быть просто модератором, «местом встречи Земли и Неба» — он становится самостоятельным субъектом сакральной истории, который вступает в договорные отношения с Божеством. Таким образом, он , с одной стороны, выделяется из природы, выпадает из нее, но с другой стороны, и не является Божеством, не может им стать ни при каких обстоятельствах.

Дальше Творцом ему дается задание, «Завет». Отсюда это понятие — «Ветхий Завет». «Ветхий Завет» дается следующим образом. «Ты не Бог, — говорится сотворенному человеку, — но ты должен вести себя хорошо, иначе будет тебе не очень хорошо». Собственно говоря, это предложение совершенно иное, нежели обращение, например, Первоначала в лице Кришны к Арджуне --  в истории, приводящейся в Бхагавад-Гите. Арджуна перед битвой при Курукшетре говорит: «Я не хочу убивать этих людей, они мои родственники, и всем мы стали жертвой злодейских интриг Кауравов», а воплощение Вишны, аватар, который был у него извозчиком, Кришна, отвечает: «Да не стоит так убиваться. Они все равно уже мертвы. Все, что должно произойти, уже произошло. Ты ничего не можешь изменить. Тебя, по сути, нет. Иди и сражайся, их нету, и тебя нету, только все во всем есть, а смерть есть жизнь, и жизнь – смерть. И во всех и во всем – я, Божество». Когда Арджуна все равно не хочет драться, Кришна тогда говорит: «Ну, тогда посмотри на меня, я покажу тебе их трупы, поскольку все уже произошло, и все во мне». Он показывает ему свое космическое тело, в котором есть одновременно и прошлое и настоящее и будущее, и Арджуна ужасается и потом уже действует правильно, так как он опознает, что Кришна есть его высшее «я», и он уже не свободен оставаться в неведении о нем. Кришна показывает Арджуне, что нет вообще вопроса свободы личности, потому что никакой самостоятельной личности нет. И он уже перебил своих врагов и совершил все свои подвиги,  и ушел в иные миры, а колебания Арджуны, его острое переживание личностной драмы – это наитие майи, «космической иллюзии», скрывающей от него истинную структуру бытия. «Иди и бей врагов, ведь ты не свободен их не бить», — говорит ему Кришна, потому что все уже произошло. Это емкий образец логики антропологии Традиции в ее немонотеистической версии.

Но вот возникает антропология монотеизма, где говорится совершенно другое — «ты свободен убивать своих врагов или не убивать их», «ты свободен, Авраам, приносить своего сына в жертву Богу или не приносить». Но оценивать твой свободный поступок будет Бог, только он может вынести приговор – хорошо ты поступил или плохо. Так происходит рождение монотеистической морали и, соответственно, моральной личности. Вся проблематика креационизма состоит именно в этой свободе.

 

Утрата сердца

 

Если вспомнить теорию трех основных центров человека в антропологии Традиции, можно сказать, что в креационизме сердечное начало либо уходит на второй план, либо вовсе забывается. Креационистский человек монотеизма состоит принципиально из двух начал – из сознания и животных влечений. Между этими полюсами начинают развиваться особые отношения, которые были немыслимы у «сердечного человека». Сознание и животные инстинкты более не имеет точки синтеза и вступают друг с другом в формальное противоречие: жизненные силы влекут человека к одному, а разум – к другому. Этот дуализм составляет фундаментальную основу моральной личности монотеизма. Эта личность помещена в непрерывный и нескончаемый спор между грехом и добродетелью. Грех влечет человека «вниз», разум – «вверх». И отныне «верх» и «низ» приобретают абсолютное значение. – Верх – это местонахождение Творца. Низ – это собственная  природа тварного мира, «лежащего во грехе».

Такой человек моральный оказывается на полпути от человека Традиции к человеку модерна. И самое важное здесь – утрата сердца, точнее представления о важности и первоначальности сердца.

 

Креационизм как этап перехода к парадигме модерна

 

Для чего нам надо знать об этой креационистской поправке? Для того, чтобы понять, что процесс возникновения современной антропологии шел не сразу от манифестационистской антропологии Традиции к современной, но существовал промежуточный -- логически и исторически -- этап, этап монотеистических креационистских традиций.

Креационистские традиции были доступны и понятны в своей глубине только на довольно элитарном уровне. Когда в креационизм включались обычные люди, то есть принимали иудаизм, христианство или ислам, то естественно, они старались трактовать религию, исходя из естественных  для них манифестационистских элементов. Это с одной стороны. А с другой стороны, в этих религиях была своя особая элита, которую можно назвать «эзотерической элитой» или «мистиками», которые уже вполне сознательно, -- не от бестолковости, а наоборот, от слишком большой толковости, --истолковывали догмы и догматы монотеистической религии в духе монизма. Яркий пример — каббала в иудаизме, суфизм и отчасти шиизм в исламе, христианская мистика от Дионисия Ареопагита через отцов-каппадокийцев к афонскому исихазму.

Само христианство в контексте других авраамических традиций занимает совершенно особое место, поскольку тринитарная теология фундаментально изменяет всю картину креационизма и учреждает совершенно особую  онтологию ново-заветной Церкви, в центре которой прямое присутствие нетварного Божества – Господа нашего Исуса Христа. И хотя христианство наследует ветхозаветный креационизм и заложенную в нем метафизику, в новозаветной перспективе через факт Воплощения Сына, Второго лица Пресвятой Троицы, вся картину существенно меняется.

Эту тематику я подробнейшим образом обсуждал в своих книгах «Метафизика Благой Вести» и «Философия Традиционализма», а также частично в «Философии Политики».

Но в любом случае на теоретическом концептуальном уровне креационизм был той антропологической конструкцией, который напрямую подготовил появление парадигмы модерна. Исторически и логически появление антропологии модерна и современного человека как такового без промежуточного этапа монотеистических религий было бы немыслимо. Те сдвиги, которые происходят в контексте парадигмы премодерна в области перехода к монотеистической теологии, -- в частности, появление человека сотворенного, человека морального, человека «без сердечного центра»--  и создают теоретическое основания для возникновения антропологии Нового времени.

 

 

Часть 3. Антпропология в парадигме модерна

 

К человеко-человеку

 

Суммируем основные этапы развертывания антропологических циклов -- от Адама до эпохи Просвещения.

В начале человек был медиатором, сыном Неба и Земли, местом брачной встречи высших световых энергий с темной, обратной стороной бытия, земной стороной.

Потом его умалили до твари, то есть придали статус живого глиняного горшка, которому дали наказ: «Если будешь правильно себя вести, может, не все так плохо кончится». И действительно, произошло событие для нас, православных, фундаментальное, когда это скромное существо спасли, открыли ему путь назад в рай, в изначальную полноту, как дарованную благодатную возможность. Человеческая природа была изъята Христом из-под бремени этого креационистского закона. – «Ничто же бо совершил закон», писал святой апостол Павел.

Но, тем не менее, определенное скольжение по парадигме парадигмальное развивалось и после Христа, пока наконец, отринув креационистскую антропологию, модерн ни выдвинул гуманистическую антропологию, в которой человек отныне был равен только самому себе. Так от человека-Бога через человека-творения мы дошли до человека-человека.

 

Антропология модерна: человек как мера вещей

 

Теперь переходим непосредственно к антропологии модерна. Антропология модерна окончательно порывает не только с манифестационистским представлением о человеке как персоне-маске, за которой может стоять иные нечеловечские (божественные или демонические) реальности, но и с монотеистическим пониманием человека, как фиксированного в видовом смысле существа, которому, тем не менее, открыта перспектива посмертного спасения (в католичестве) и спасения и обожения (в православии). Замечу по ходу дела, что православная традиция лежит гораздо ближе к полюсу манифестационистскому, чем к креационистскому подходу, не столько в догматическом, сколько в стилистическом смысле.

В модерне происходит фундаментальная антропологическая революция. Впервые появляется человек полностью тождественный самому себе, не созданный никакой трансцендентной инстанцией никем и не имеющей никакой фундаментальной задачи. Появляется важнейшее антропологическое тождество модерна: человек = человеку. Человек не расчленим, не разделим, не растолковываем ни из чего другого. Он есть, по выражению софиста Протагора, «мера вещей». Протагор предложил этот абсолютно скандальный для греческого пресократического общества тезис в качестве ироничной шутки – своего рода брутального панк-анекдота. А в модерне это становится нормой, ничего смешного в эпоху Просвещения люди в том, что человек есть мера всех вещей, уже не видят — они наоборот утверждают это со всем возможным пафосом.

 

 

Декарт и рождение современного субъекта

 

Человек модерна это абсолютно новое явление, которого не существовало в парадигме премодерна. Тварный человек креационизма, сместивший на второй план точку центра, уже подготовил его появление, и отныне этот «современный человек» уже строго и догматически делится жестко на две части — на рассудок (ум) и телесность (аналогом этой телесности  в антропологии премодерна был третий центр, связанный с основанием позвоночника или гениталиями). Философ Рене Декарт, наиболее активно повлиявший на становление картины мира Нового времени, дал дуалистическую формулу, которая стала классикой метафизики модерна: существует только сознание и протяженность, «conscience» и «étendue» (extensio). Собственно говоря, в «étendue», в протяженности, мы встречаемся с тем самым столь хорошо нам знакомым телесным миром, который впервые появляется исторически в представлении о креации. Но теперь уже трансцендентное начало, на почитании которого строилась антропология креационизма и религиозных авраамических культов, выносится за скобки, антропология меняется, и эта связь с трансцендентным Божеством перестает восприниматься как фундаментальный онтологический фактор, пусть извне, но организующий человеческую историю, и соответственно, определяющий ее курс, значение и смысл. Эта протяженность есть объект. На другом полюсе от него располагается субъект. Доказательство бытия – «онтологический аргумент» -- Декарт выводит отныне не из Бога, но из мышления – откуда его знаменитая формула cogito ergo sum, «мыслю, следовательно существую». Если бытие субъекта выводится из мышления, то и бытие объекта (состоящего из телесности/протяженности) выводится из него же. Надо сказать, что Декарт не отрицает бытия Бога, но и его выводит из рассудочных умозаключений: если мыслящий субъект есть, то должна быть какая-то причинная инстанция, которая его вызвала к жизни.

Так возникает человек, равный самому себе, то есть индивидуум. И главным центром его бытия остается второй полюс из трехполюсной антропологической картины премодерна. Этот «однополюсный» человек, отождествляющий свое бытие с рассудком и из рассудка доказательство этого бытия получающий и есть субъект в его современном понимания.

Индивидуум это совершенно новое представление о сущности человека, по сравнению с парадигмой премодерна. Это не просто модификация прежней парадигмы – это радикально новая парадигма. Индивидуум берется неделимым, самоценным, разумным и телесным. Соответственно, все эти элементы человека в современной антропологии  берутся в качестве фундаментальных категорий, предопределяющих человеческое состояние как таковое.

 

Модерн как коллективный гипноз

 

Вот здесь очень интересный момент. Когда парадигма модерна в отношении человека достаточно оттачивается, происходит экстраполяция этой модели на то, что было до нее. В том-то и сила парадигмы, что она саму себя никогда как парадигму не выставляет.  — Она подает себя как нечто заведомо данное, само собой разумеющееся, очевидное, и, по большому счету, не поддающееся никакому критическому разбору. В этом и состоит специфика парадигмы. Если бы люди говорили: «вот, мы, как люди парадигмы модерна, и поскольку наше мировосприятие выстроено  и организовано на основании именно этой парадигмы, рассматриваем с точки зрения модерна такое-то явление» -- это было бы честно, правильно, но … уязвимо. Им можно было бы всегда возразить: «а мы, как люди немодерна, исходя из нашей -- скажем, религиозной -- парадигмы, рассматриваем это явление по-другому». Поэтому носители  парадигмы вместо длинной и честной вступительной формулы просто говорят: «это так». «Это так» — «человек есть биофизиологическое существо, наделенное рассудком, он всегда был и будет только таким, а все остальное он просто придумал — поскольку был темным и нецивилизованным, боялся грозы, вот и населил мир какими-то духами, богами и чертями. А как только мы перестал уж слишком бояться грозы, то перешел от веры в глупых духов к представлению о высшем далеком Божестве (оно было нужно, ведь хоть немного, но грозы он все-таки боялся). И наконец, когда он окончательно переборол свой страх  перед грозой, он наконец-то понял, что есть что и что почем, сообразил, что он субъект и cogito ergo sum, а перед ним просто протяженность, объект. И вот это абсолютная истина о человеке, а все остальное чепуха и мракобесие.»

Так говорил Вольтер, почти так говорил Руссо и так, в принципе, учат думать и говорить всех, кто приходит в школы и институты, учебные заведения, научные заведения эпохи модерна. Напрямую это уже никто давно не проговаривает в силу того, что это давно стало чем-то само самой разумеющимся, проекция антропологической картины  на прошлое осуществляется сама собой. Антропология модерна в ее парадигмальном уровне давно уже внутри нашего сознания, а не вне его. Декартовское cogito транслируется не только системой образования, но всей массой культуры, техники и социальных тенденций. Понимание человека только как индивидуума представляется абсолютной и непререкаемой истиной. А на самом деле, это ничто иное, как одна из производных, образованных на основании парадигмы современности, и спроецированная на область антропологии.

Но если отстраниться от этого гипноза и сделать шаг в сторону, – к примеру, серьезно освежить свое сознание плотным контактом с парадигмой Традиции, причем поверив в нее точно так же, как мы подспудно верим в парадигму модерна, в которой мы воспитаны,  -- все окажется совершенно не столь очевидно, система базовых доказательств современной антропологии полностью утратит свою убедительность. К примеру, рассыплется на глазах объяснительная иллюстрация тех, кто уподобляют все стадии развития мировых цивилизаций развитию ребенка, в том числе в процессе формирования речи, полагая, что «примитивные» народы находятся на первичной стадии и еще не освоили по-настоящему «человеческий» язык. Посмотрев на историю человеческих обществ глазами традиционалиста, мы увидим смену общественных форм как деградацию, а отнюдь не как взросление и сравнение с взрослением ребенка полностью потеряет смысл и видимость доказательности.

 

Парадигма модерна утвердилась через массивный коллективный гипноз, через «внушение» (суггестию). Она с помощью системы интеллектуальных трюков – как вирус -- вначале внедрилась в европейское сознание, потом полностью его себе подчинила, а затем стала распространяться оттуда на остальной мир – в том числе на нас. Вспомните тургеневского Базарова. Он резал лягушек, и осмеивал все ценности окружающего общества, и за это совершенно справедливо назывался «нигилистом». Глядя с позиции парадигмы премодерна носители парадигмы модерна и были самыми настоящими «нигилистами». Но нигилизм этот открывался только в самых резких формах осмысления происходящего – например, в философии Ницше. В большинстве случаев «нигилистическая» (в первую очередь в отношении парадигмы Традиции) сущность модерна была скрыта за пеленой пропагандистского гипноза.

 

Модернизация через террор и насилие

 

Русское общество явно противилось модернизации, и чтобы внедрить в него эту новую (нигилистическую) парадигму в XX веке миллионы людей были замучены, утоплены, удавлены, удушены, смяты, уничтожены, сожжены и расстреляны. Теперь «ужас» люди испытывали не перед «Громом и молнией», но перед носителями «новой  красной веры» в кожаных куртках, исповедующих культ «древней обезьяны, абсолютной материи и тотального равенства». И этот ужас все еще живет в нас, на нем зиждется, в значительной степени, парадигма модерна в ее российском (экс-советском варианте), как зиждилась на страхе Божьем парадигма премодерна.

Не во всех обществах это было так жестоко, как у нас, кое-где людей убеждали более мягко. Но здесь можно вспомнить Реформацию, и жестокость религиозных войн в самой Европе XVII века (особенно 30-летняя война), кровавый дебош Великой Французской Революцию, подавление Вандеи, гражданскую войну южан и северян в США и многое другое. Все это проходило под знаменем «установления парадигмы модерна». В процентном соотношении в период Французской Революции, гражданской войны и якобинского террора погибло больше людей, чем в сталинских чистках и лагерях. Внедрить парадигму модерна было не просто всегда и требовало слома всех устоявшихся веками привычек и обычаев. И без кровно это проходило редко. Гипноз подкреплялся пулей и пыткой.

 

 

Человек модерна как мера вещей модерна

 

Теперь приглядимся внимательнее к той антропологической картине, которую внедрял модерн. Что такое человек модерна?

В отличие от человека в парадигме премодерна к человеку Нового времени строго применимы все законы аристотелевской логики. В первую очередь, строго действуют закон тождества. Человек = человек, и это тождество не допускает в себе никакой инаковости. Философия Нового времени называет этот принцип «субстанциальностью субъекта». Отличие такого «субстациального субъекта» Нового времени от понимания человека в Традиции огромно. В манифестационизме человек был местом динамической игры космических сил, и следовательно его «субъектность» была относительной, это была «субъектность маски». В авраамической традиции понимание человека существенно сузилось и в чем-то сблизилось с антропологией модерна. Человек мыслился как раз и навсегда фиксированный (сотворенный Богом) вид, который, однако, способен пережить свою телесную смерть и ожидать в раю или аду воскресения мертвых и Страшного Суда. Таким образом, в это монотеистическое представление о субъекте вкладывалось не только земное телесное существование от рождения до смерти, но и посмертное бытие души, которой суждено в конце времен вновь восстановить свое тело.

Человек Нового времени отличается от человека монотеистических религий именно тем, что его «сотворенность Богом» не воспринимается как нечто само собой очевидное и само собой разумеющееся. Эта сотворенность либо допускается на  основании рациональных аргументов (деизм), либо отвергается -- также на основании рациональных аргументов – только выстроенных иначе (атеизм). В религиозной антропологии монотеизма именно Бог служит основным «онтологическим аргументом», т.е. способом доказательства бытия субъекта. И поэтому фактичность человеческого существа выводится из веры, а не наоборот. Поэтому-то и становится возможным включить в понятие «субъекта» и посмертные формы пребывания души (в аду или раю).

В антропологии модерна, напротив, вера (или неверие) строится на фактичности наличия индивидуального человеческого рассудка, который сам по себе не ставится под сомнение и выступает в качестве главного «онтологического аргумента» -- в первую очередь, для самого себя, а вслед за этим и окружающего мира. Отказ от прямолинейной и абсолютной веры в трансцендентного Бога и утверждение вместо этого систематизированного сомнения («сомневаться во всем» -- после Декарта это стало принципом всей философии Нового времени) фундаментально изменило само представление о человеке и, по сути, ввело радикально новое явление – человека Нового времени.

Так как такой человек мыслится главной точкой всего миропорядка, то эта тенденция получила название «гуманизм». Гуманистический подход сводится к уже упоминавшейся формуле Протагора – «человек есть мера вещей». В современной антропологии под человеком понимается именно современный «гуманистический» человек. И более строго, формулу Протагора можно было бы произнести так: «современный человек, человек модерна есть мера современных вещей, вещей модерна».

 

 

«Субъективный идеализм» и «субъективный материализм»

 

В основе современной антропологической картины лежит человеческий субъект, человек, строго равный только самому себе. Это чистый индивидуум, он не разложим ни на какие отдельные составляющие. При этом гуманистическая философия предполагает, что он при этом является высшей ценностью и высшей инстанции по вынесению решений относительно того, что и как есть. Все остальное представляется продуктом творчества человека, заблуждений человека, хитрости человека, глупости человека, то человек выступает по факту «творцом бытия».

Этот субъект может, однако, толковаться двояко. Чаще всего его основной считается рассудок. Эта линия получила также название философии «рационализма», и ее основателями считаются философы Декарт, Локк, Юм, Кант, Фихте и т.д.. Каждый из них разработал особые развитые философские системы, которые по-разному выводили представление о субъекте из факта наличия мышления. Общее в этих рационалистических философиях то, что человеческий рассудок берется за главную составляющую человека как такового. Перед этим рассудком развертывается огромное количество феноменов, о природе которых рассудок выносит свои заключения. Совокупно, все то, что обнаруживается перед субъектом и то, что Декарт определил как «протяженность» (=телесность), получило философское определение объекта – латинское «ob-jectus» дословно обозначает «прошенное перед» -- русское слово «пред-мет», «То, что метнули перед» -- калька с такого философского термина. Сам Декарт и  особенно английская школа философов-эмпириков (Ф.Бэкон, Дж.Локк и т.д.) не сомневались в самостоятельном существовании «объективного мира», в том, что внешний телесный мир есть сам по себе. А простирающий сомнение на все большие и большие пространство Кант поставил в «Критике чистого разума» этот «наивный онтологизм» философии раннего Нового времени под сомнения – показав, что рассудок не компетентен выносить последние суждения о бытии или не бытии как объекта, так и субъекта. В философии Канта субъект и объект сами по себе существуют как ноумены и как феномены. Как феномены их бытие очевидно, а доказать бытие ноуменов – т.е. субъекта и объекта в самих себе (Ding-an-scich – «вещь-в-себе») – разум не может.

Направление в философии, которое ставит во главу угла мыслящего субъекта (признавая или не признавая как, например, Кант субстанциальность его субъектности) можно назвать совокупно «субъективным идеализмом». Это устоявшееся определение. Но можно предложить и своего рода неологизм – «субъективный материализм». В отличие от субъективного идеализма, ставящего во главу угла индивидуальное мышление, «субъективный материализм» считает центральной субъективную телесность, которая выступает в качестве главенствующей инстанции при образовании субъекта. Эта линия получила свое наиболее развитое воплощение в психоанализе. Источником содержания человеческого «я» и человеческого сознания видятся здесь колебания индивидуальной телесности и индивидуальной сексуальности. Из этих  складок сексуальности выстраивается содержание рассудка. Подробнее это развил Лакан и постструктуралисты.

И субъективный идеализм и более гротескный субъективный материализм в равной мере утверждают главенство субъекта. И такое представление о центральности субъекта лежит в основе всей современной антропологии.

 

 

Посмотреть на человека премодерна его глазами

 

Этот равный только самому себе индивидуальный рассудочный индивидуум был чем-то совершенно «новым» по отношению и к человеку манифестационизма и к человеку религиозного монотеизма. И хотя имя «человек» обычно прикладывают и к новому времени и к древности, граница (на которую обычно не обращают внимания), разделяющая этих понятии при переходе от премодерна к модерну является фундаментальной, и по обе стороны от нее мы имеем дело с двумя в корне различными существами, мирами и отношениями. Мы не отдаем себе в этом отчета только потому, что некритически принимаем именно современную антропологию как истину в последней инстанции и бессознательно проецируем «современное» представление о человеке на прежние эпохи. Мы думаем, что человек всегда был таким каким мы понимаем его сегодня, и просто не догадывался об этом. Корректное освоение парадигмального метода, на котором построен наш курс, требует от вас серьезного умственного усилия: необходимо отнестись к людям премодерна не так, как к ним (и к самим себе) относятся люди модерна, а как люди премодерна сами себя понимали. Надо поверить им, довериться, войти в их самоосмысление и самосознания без всякой критической дистанции. Это, кстати, не так трудно сделать. Люди премодерна жили не только в прошлом, они в огромном количестве живут и сейчас среди нас – это большое количество африканских, азиатских или латиноамериканских народов, которые полностью сохранили уклад «традиционного общества». Мы смотрим на них как на «отсталых», «дикарей», «примитивов», и пока это так, мы остаемся с границах антропологии модерна. Если постараться и посмотреть на мир их собственными глазами, то мы увидим совершенно иную картину, где обнаружатся радикально иные измерения, о которых мы просто не подозреваем. И сам человек обнаружится в совершенно ином свете.

Подобные вдумчивые и доверительные исследования индейских племен бассейна реки Амазонка в Южной Америке привело французского антрополога Клода Леви-Стросса к поразительным открытиям, которые легли в основу философии структуралистов. Структуры мировосприятия этих архаических обществ оказались ничуть не менее сложными и развитыми, чем у современных европейцев или северо-американцев, а в некоторых случаях и более сложными. Но открывается это интеллектуально-духовное богатство только тем, кто способен «поверить» в то, что говорят и как думают сами эти люди. И тогда, то что кажется современному рассудку – «пред-рассудками» и «дикостью» обнаружится как полноценная цивилизация и культура, только выстроенная на совершенно иных принципах, нежели наша.

Структуралисты антропологи подробно описали эту границу между человеком модерна и человеком премодерна, показав ее как то, что отделяет одну структуру от другой. Понятие «структуры» в этой школе отчасти созвучно тому, что мы понимаем под «парадигмой» -- оба эти термина так или иначе связаны со структурной лингвистикой.

 

Антитетичность антропологии модерна и антропологии премодерна

 

В любом случае надо ясно отдавать себе отчет в том, что антропология премодерна (включая и манифестационизм и креационизм) полностью противоположна по отношении к парадигме модерна. Между ними наличествуют «антитетические отношения». Множества антропологических систем модерна и премодерна соотносятся между собой по тому же принципу как и другие множества соответствующих парадигм – по принципу отрицания.

В парадигме премодерна человек либо скрывает под своей маской бога (или демона) либо сотворен Богом. В парадигме модерна человек есть только человек и является в некотором смысле творцом самого себя.

В премодерне человек призван преодолевать свои границы в культе, обряде и символически ориентированном бытии, стараться «стать иным». В модерне человек призван укреплять свою самотождественность, «быть только собой».

В парадигме премодерна человек либо вечен и живет до и после телесной смерти, либо (как в монотеизме) его душа, появившаяся вместе с телом, переживает смерть и остается бессмертной. В парадигме модерна человек смертен и после телесной смерти полностью исчезает из бытия.

В парадигме премодерна в человеке главным центром является сердце и соответствующая ему интеллектуальная сверхрассудочная интуиция. В парадигме модерна основополагающим качеством человека является рассудок (второй центр), а в некоторых случаях (психо-анализ, этология, витализм и т.д.) сексуальная энергия (третий центр).

 

Часть 4. Магистральные идеологии модерна и их понимание человека (субъекта)

 

Роль идеологий

 

Все сказанное выше относится ко всем типам современных антропологии. Но по мере развития тех или иных философских установок общая парадигма модерна конкретизировалась в более узких идеологиях, которые складывались в упрощенные системы, доступные массам. До широких слоев населения парадигма модерна доходила именно через эти идеологии, а не непосредственно через философию, так как для восприятия философского языка требовалась особая подготовка, которая была доступна только узкой прослойке. Поэтому распространение парадигмы модерна в ширь и в глубь западных обществ потребовало создания идеологий, которые доносили бы основные установки в упрощенной и общедоступной форме.

В ХХ веке процесс создания современных идеологий вылился в создание трех основных типов, соответствующих трем основным политическим режимам – либерализму, коммунизму и фашизму (фашизм в широком смысле слова, включая национал-социализм и политический национализм). Эти три идеологии принципиально важны, поскольку и сами они и диалектика их развития и подводят нас к проблематике постмодерна.

Эти три идеологии в XX веке дали три основных резюмирующих взгляда на модерн и его парадигму. Антропологии всех этих трех идеологий оперируют с человеком как с человеком модерна. В их центре – «человек современный», «homo modernus», от него они и отталкиваются. Три идеологии рассматривают при этом человека совершенно по-разному, предлагают ему различные пути, трактуют его антагонистически и порой враждебно по отношению друг другу, но, тем не менее, они имеют дело с антропологией модерна. Они не обращаются к человеку Традиции, их дискурс этих идеологий проходит в пространстве парадигмы модерна.

Закончившаяся идеологическая история XX века сводится к этому парадоксальному и крайне интересному и напряженному «триалогу» этих идеологий. Заявив о том, что все они оперируют с человеком модерна, все-таки надо сказать о том, как внутри этой антропологической парадигмы они  трактуют индивидуума.

 

Человек в либерализме

 

Наиболее полно и ортодоксально соответствовал духу модерна, самой его фундаментальной парадигме либерализм, либеральная философия, либеральная идеология. Именно здесь все основные философские, онтологические, антропологические, гносеологические, политические и экономические выводы из парадигмы современности были сделаны прямо, без отклонений и с абсолютной точностью. Либерализм является ортодоксией модерна.  И соответственно, либеральная антропология, либеральное представление о человеке является наиболее ортодоксальной в контексте  всей парадигмы модерна. Это было далеко не очевидно еще совсем недавно. – Весь ХХ век представлял драматическую и напряженную борьбу трех основных политических идеологий за право стать наиболее ортодоксальным и подлинным преемником Нового времени. И только теперь, после того фундаментального философского и исторического события, катаклизма, который мы пережили в 91 году, в конце прошлого века, мы можем говорить о победе либерализма с полной уверенностью.

В этом как раз и заключается нерв того, о чем я говорил, утверждая, что сущность модерна мы можем оценить и понять по-настоящему только сейчас, лишь после того, как он закончился, -- после того, как пари, заключенное различными идеологическими силами, которые являлись главными «акторами» эпохи модерна, завершилось. В этом пари победил либерализм. Причем почти в том же первозданным виде, в каком он был сформулирован своими отцами-основателями -- трагическим Гоббсом, прекраснодушным Локком, рассудочным Декартом, угрюмым Кантом и прочими, он и дожил до конца XX века.

Сегодняшний либерализм, точнее вчерашний, а если сегодня в каком-то смысле это прямое продолжение вчера, то и сегодняшний, этот классический либерализм конца 90-х годов ХХ века, был строго таким же, как либерализм начала XVIII века. За этот век появились и исчезли фашизм с национал-социализмом, пытавшиеся доказать истории: «мы тоже модерн!» — им довольно быстро свернули шею. Потом долго и отчаянно боролся за право быть носителем духа модерна, за его наследие марксизма (коммунизм и социализм). Это была самая серьезная и фундаментально обоснованная попытка бросить системный вызов либерализму. Но в 90-е годы оказалось, что и он проиграл. Соответственно сегодня, именно либерализм – как победившая идеология победившего модерна -- учреждает в качестве универсального эталона свое  представление о человеке как индивидууме,  минимальный гуманизм.

Все границы, которые отделяют индивидуума от верха, от низа, даже о того, что по сторонам, в либеральной антропологии прочерчены с самой предельной жесткостью. Нигилизм антропологии модерна в отношении антропологии премодерна получил оптимальное, наиболее емкое, наиболее содержательное, полноценное и фундаментальное воплощение именно в либеральной философии. И соответственно, именно человек либерализма есть сегодня основной эталонный субъект истории, субъект политики (права человека являются наиболее развитой моделью политического либерализма),  субъект науки.

Представления о знании в философии либерализма есть не что иное как интерсубъективная конвенция. Интерсубъективная конвенция означает, что собрались индивидуумы, помыслили, договорились о чем-то и признали то, о чем договорились, за истину. Позже они могут договориться о чем-то другом, и истина соответственно изменится. Отсюда вытекает представление о конвенциональности знаний. У либерального философа прагматиста Иеремии Бентама это описано совсем грубо: истина это то, что полезно для меня.

Либеральная антропология – это прямое выражение антропологии модерна без каких-то попыток диалектически развить или видоизменить ее. Единственным отличием либерализма от самой этой парадигмы состоит только в том, что он описывает это не на специфическом и усложненном философском языке, а на языке упрощенных понятий и прямолинейных предписаний, доступном массам. Либерализм воплощает антропологию модерна в совокупность юридических, политических, экономических, научных, социальных, гуманитарных, культурных и моральных установок, действий, законодательств, кодексов, которые составляют поле буржуазной демократической практики.

К либеральному пониманию человека в полной мере применимы понятия субъективного идеализма и субъективного материализма. Эти две разновидности понимания субъекта лежат в основе большинства идеологических конструкций либеральной мысли и практики, и этот индивидуалистический субъективизм следует считать идеологической собственностью либералов в большей мере, чем остальных идеологий, претендующих на причастность к модерну. Более того, именно критики субъективного идеализма (в меньшей степени, субъективного материализма, т.е. эмпиризма, прагматизма или фрейдизма) лежит в основе мировоззренческой борьбы этих нелиберальных идеологий против либерализма

 

Человек социализма

 

 

Теперь о человеке социализма. Это совсем другой человек, нежели в либеральной антропологии, тоже современный человек, но другой. Отталкиваясь от той же базовой парадигмы модерна, коммунистическая философия пытается не просто вывести все логические выводы применительно к антропологии, но и диалектически развить их в  весьма своеобразном духе. В каком-то смысле, идеология марксизма это модерн, но стремящийся преодолеть самого себя, стремящийся самого себя превзойти. Поэтому марксизм озабочен не просто констатацией парадигмы модерна, но поиском в ней критических и конфликтов моментов. Это идеология борьбы и движения, воодушевленная динамикой радикального переустройства мира. Поэтому вместо статической метафизики Канта марксистам была всегда близка парадоксальная диалектика Гегеля, перетолкованная в материалистическом ключе.

Человек марксизма -- это классовый человек, он укоренен в классе и массе. И здесь уже не отдельный индивид есть мера вещей, но класс есть мера вещей. Класс есть субъект истории. Знание в марксистской идеологии становится отражением объективной реальности в классовом сознании. Эта объективная реальность – это тот же объект из парадигмы Нового времени, та же декартовская протяженность  l’étendue. Это -- некая всемирная телесность, которая говорит сама за себя, отражаясь в классовом сознании. Она же и есть материя.

Марксист Георг Лукач открыто писал о том, что пролетариат — «мессианский класс». Он является архетипическим для всего человечества. Это класс, в котором концентрируется все подлинно человеческое. Тем самым пролетариат выступает как фундаментальный исторический, мессианский, эсхатологический коллективный индивидуум (классовый индивидуум). При этом особенностью пролетариата, по Лукачу, является то, что в нем объект и субъект совпадают. Протяженность, l’étendue, и «эго», их противостояние, которое неснимаемо в субъективном идеализме, в коммунизме снимается через пролетариат.

Здесь мы видим интересный процесс — пролетариат становится манифестацией всемирной материи, ее экзегетом, ее медиатором. Идентичность человека в социализме является производной от идентичности класса, отсюда возникает социоцентризм и социальный детерменизм. И хотя в истоке такой антропологической картины лежит вполне современное (из парадигмы модерна) понятие человеческого субъекта, этот субъект признается первичным в коллективной форме, и вторичным в индивидуальной. Конечно, социалистическая философия признает и индивидуума, но считает его пустым понятием в самом себе – содержанием его наделяет общество. Это радикально отличает идеологию социализма от идеологии либерализма. В либерализме общество вторично, а отдельный индивидуум первичен. Такой-то отдельный индивидуум и создает общество. В социализме все наоборот – общество создает индивидуума, наделяет его всей совокупностью основных характеристик на основе вполне конкретной социально-политической формации. Согласно марксистам, если  общество капиталистическое, т о и его члены будут наделены индивидуалистическим сознанием. Если общество феодальное – то и индивидуумы будут мыслить себя соответственно. Если построить социалистическое общество, то и сознание будет коллективным. В этом марксисты видели неизбежность своей победы: ведь они были искренне убеждены, что их представление об обществе и о том устройстве, какое должно установиться после совершения социалистических революций, будут установлены истинные и объективные пропорции в понимании человека как коллективного социоцентричного существа. А  до этого антропология капитализма (либерализм) сознательно скрывает эту истину за дымовой завесой индивидуализма, который является не более, чем «пропагандистским средством ведения идеологической борьбы буржуазии с пролетариатом».

Так марксистская антропология, находясь в парадигме модерна, хочет выйти за ее границы через расширение понятия «субъект» -- от индивидуальной сущности к коллективной и общественной.

Идейным оружием социализма, направленным против субъективного идеализма  либералов, является объективный материализм, т.е. теория, согласно которой первична внешняя материя («протяженность»), обладающая собственной автономной структурой и мыслящий субъект есть ничто иное как продукт развития этой материи, достигшей той точки, когда она становится способной отражать саму себя. Здесь снова как и в других аспектах марксизма мы видим стремление преодолеть антропологическую парадигму модерна, и интерпретировать бытии субъекта (сознания) через отличное от него и предшествующее ему – ad hoc постулированное бытие объекта (материи).

 

Солнечный человек коммунизма

 

А вот, что происходит с человеком на пределе социалистической теории -- в крайних коммунистических версиях социализма. Тут мы видим, что вся антропологическая парадигма модерна начинает подвергаться еще более существенной эрозии.

Если мы внимательно почитаем Андрея Платонова, например, «Чевенгур» и «Котлован», то увидим образцы экстремальной версии антропологии большевизма (то есть крайнего социализма), где мировая материя начинает говорить сама по себе в странных формах и образах. В этих  жителях Чевенгура, действительно, происходит некое сплавление субъекта и объекта. Индивидуальный рассудок, как «буржуазное явление», отбрасывается, телесность приобретает совершенно иной, освобожденный характер. Солнце работает, люди живут в бочках, ходят без штанов, двигают дома, пашут снег… И постепенно развертывается целый ряд явлений, явно выходящих за рамки парадигмы модерна.

Крайние формы этого классоцентрического подхода разрушают неснимаемые противоречия между людьми в некоем «свальном грехе» классового единства, когда уже нет ни ролей, ни позиций, ни разделений рождается всеобщий новый революционный празднующий эсхатологический субъект. Вот здесь мы уже полностью выходим за рамки парадигмы модерна, о чем справедливо говорили критики коммунизма с либеральной точки зрения, потому что здесь веет чем-то другим. В чем-то это напоминает некоторые эсхатологические теории, связанные с парадигмой премодерна и «традиционным обществом». Особенно с теми учениями, которые описывали и предвосхищали ситуацию «конца света».

 

 

Человек фашизма

 

И наконец, человек фашизма. Этому посвящено немного серьезных исследований, по вполне понятным причинам, но с антропологической точки зрения, это не менее интересно. Человек фашизма — это тоже субъект, индивидуум, и полностью относится к парадигме антропологии модерна. Разница лишь в том, что человек фашизма переживает свое состояние как предельно напряженную трагедию. Он предоставлен только самому себе, но переживает это не оптимистически, как румяный либерал-прагматик с  томиком Иеремии Бентама подмышкой, а с холодным отчаянием. Мир модерна он воспринимает как безграничный  кошмар, как тотальное  отчуждение всех от всего. Человек фашизма это одинокий герой, который описан  в романе Д’Аннунцио «Невинный» (и показан в фильме Висконти, снятом на этой основе с тем же названием). Это человек тоже индивидуальный, абсолютно закрепощенный со всех сторон, но воспринимающий эту закрепощенность как фатальность и  богооставленность. В фашистской антропологии  развертывается  экзистенциалистская теология богооставленности. Не случайно основатель экзистенциализма немецкий философ Мартин Хайдеггер был сторонником национал-социализма.

Немецкий нацизм решает антропологическую проблему несколько иначе, нежели итальянский фашизм. Внемля критики европейского нигилизма со стороны Ницше,  он обращается к архаическим пластам, к элементам премодерна, но делает это, в общем, по сходной с фашистами экзистенциалистской чувствительности. Национал-социализм глубоко понимает модерн, но не принимает его просветительской программы. В национал-социализме можно встретить и д’аннунцианское одиночество героя-атеиста, который пришел ниоткуда и идет в никуда, совершая героический прыжок над бездной, но не на другую сторону, а просто в никуда. Либо, как у Ницше, попытку разогреть такое индивидуалистическое качество до предела, как волю к власти, до трансцендентных пропорций. Но в то же время на массовом уровне национал-социализм напрямую обращается к премодерну и воспевает ценности этнической  и расовой общности, где индивидуум полностью растворяется в племени, становясь условной единицей коллективной сущности – этнического духа.

Во всех случаях, антропология фашизма и национал-социализма, принимая вызов модерна и признавая его легитимность, стремится  радикальным образом выйти из очерченных модерном границ. Модерн здесь осознается, принимается как данность, но морально и идеологически отвергается. Будучи вполне современной идеология фашизма ставит перед собой покончить с этой современностью, ниспровергнуть ее, и выйти в пространство по ту сторону этой парадигмы. Либо в своеобразно понятое будущее «сверхчеловека», либо в архаическое прошлое, предшествующее модерну. Соблазнительно было бы увидеть в фашизме движение к традиционализму, – судьбы некоторых традиционалистов, в частности Юлиуса Эволы, дают для этого некоторые основания, -- но наиболее проницательные исследователи – в частности, Ханна Арендт или Ален де Бенуа – справедливо показывают, что фашистский тоталитаризм это явление принадлежащее исключительно модерну и представляющее собой попытку «своеобразно» (мягко говоря) ответить на  вызов парадигмы современности.

Философия фашизма может быть с некоторой натяжкой определена как  «объективный идеализм» -- в отличие от «субъективного идеализма» (и «субъективного материализма»)  либералов и «объективного материализма» марксистов.  В частности, Джованни Джентиле, один из теоретиков итальянского фашизма, был гегельянцем. В целом же, идеалистический подход, своего рода «политический романтизм» был отличительной чертой большинства идеологий фашистского типа. Вместе с тем, в фашизме можно обнаружить и крайние формы субъективного идеализма, где идея человеческого субъекта переходит в идею субъекта космического, в фигуру «сверхчеловека». Совершенно особняком стоит философия Мартина Хайдеггера, который со своей ключевой концепцией «Dasein» вообще не вписывается ни в типичные философии современности, ни в парадигму Традиции, и представляет собой явление, вообще не поддающееся классификации. Стоит упомянуть также о гротескных теориях «расового материализма», который исповедовали вслед за графом Гобино и Чемберленом немецкие антропологи Гюнтер, Клаус и т.д. Эти авторы наивно объясняли различие в культуре разных народов биологическими и климатическими факторами, являя собой экстравагантную разновидность биологического материализма.

 

 Идеология либерализма выиграла соревнование за парадигму модерна

 

XX век в драматической и напряженной борьбе показал нам, какая из  этих трех идеологий является настоящей антропологией модерна. В философском смысле битва между фашизмом, либерализмом и коммунизмом велась за соответствие чистой парадигме модерна, это была битва за окончательный вердикт относительно смысла современности. Эту битву выиграли либералы.

Исторически либералы довольно легко  распознали фашистов и нацистов как явное отклонение от пути современности, как обращение к недостаточно современным философским моделям и, по сути, архаическим моделям. И хотя стремление фашистов к модернизации  могло сбить с толку поверхностного наблюдателя, а неприязнь фашистов к коммунистам была соблазнительна для либералов в смысле возможности их использования против набирающего силу марксизма, в целом либеральная идеология без особых колебаний сделал выбор в пользу последовательного антифашизма. В ходе чудовищной по своим неслыханным  жертвам Второй мировой войны союзники – либералы и коммунисты с фашизмом справились, и как фундаментальное идеологическое явление современности с 1945 он прекратил свое существование.

Коммунизм долгое время казался братом-близнецом либеральной идеологии, также апеллировал к Просвещению, но только представлялся более продвинутым, более авангардным, заглядывающим дальше в будущее. До какого-то момента все те, кто принимали парадигму модерна рассматривали либерализм и коммунизм как два близких по духу учения, первое из которых было умеренным и ориентированным на сегодняшний день и status quo, а второе на день завтрашний, нетерпеливо приближая его наступление. Но уже в 30 годы некоторые либералы стали различать в советском обществе и в марксизме в целом фундаментальное отличие коммунизма от программы Просвещения. И это отличие – особенно учитывая опыт тоталитарной практики СССР  -- заставило либералов «разоблачить» коммунизм как своего рода завуалированное издание «традиционного общества», т.е. нечто аналогичное фашизму -- только более закамуфлированное. Фашизм также ставил перед собой задачу, отталкиваясь от модерна преодолеть его, и марксистская критика капитализма, помноженная на созерцание сталинских практик, заставила либералов задуматься – а так ли уж «современен» коммунизм, и не является ли он «секретным» и хитроумным оружием того же премодерна, перенявший внешне язык современности?

Эта мысль последовательно и аргументировано изложена Фридрихом фон Хайеком и особенно Карлом Поппером, в его книге «Открытое общество и его враги». Под «открытым обществом» Поппер понимает либеральное общество, а к врагам такого общества относит как архаические (консервативные, религиозные, традиционалистские) режимы, так и фашизм вместе с коммунизмом, сближение которых между собой было важнейшим выводом нового либерального сознания. Почти сразу после совместной победы над нацизмом, когда, казалось, буржуазные демократии и Советский Союз были близки как никогда, эта идея о близости коммунизма к фашизму и о его неснимаемом противоречии с либеральной демократией легла в основание «холодной войны». Соответственно, как несовременная и крипто-традиционалистская была осмыслена неолибералами и марксистская классовая антропология.

Конец «холодной войны» поставил точку и в этом споре, и на сей раз в начале 90-х годов ХХ века рухнула коммунистическая система, как 40 лет раньше был стерт с лица земли европейский фашизм. Соответственно, спор за соответствие парадигме модерна выиграл именно либерализм, идейно и материально победив две другие идеологии, которые претендовали – в той или иной степени – на наследие Просвещения и ставили перед собой задачи модернизации.

Это фундаментальный факт, который доказывает уже упомянутый ранее тезис: именно либерализм выражает на языке внятном для масс и полным упрощений и натяжек основное философское содержание чисто современной антропологии. Человек модерна – это типовой человек именно либеральной идеологии, а классовый индивидуум марксизма, фашистский сверхчеловек и тем более, коллективный субъект этноса или расы в нацизме, оказались отклонениями от этой магистральной антропологической модели, пережитками «парадигмы Традиции», лишь завуалированными терминологически и стилистически под дискурс модерна.

 

Взгляд трех идеологий модерна на «конец истории»: битва за постмодерн

 

Результат битвы трех идеологий в ХХ веке имеет колоссальное значение для перехода к парадигме постмодерна и его специфической антропологии – т.е., собственно к постантропологии. Дело в том, что имея – пусть только теоретические – претензии  на наследие модерна, каждая из этих идеологий имела в своем составе раздел, описывающий то, каким будет мир, после того как эта идеология победит. В принципе, та сила, которая победила бы остальные, и обладала бы историческим правом выстроить архитектуру «конца истории». Можно сказать, что у всех трех идеологий взгляд в будущее рисовал особые версии постмодерна, т.е. описание тех условий, которые должны наступить после их окончательного триумфа над идеологиями конкурентами. Поэтому в битве за то, кто отстоит право на модерн решалась судьба, какой именно постмодерн ожидает человечество.

В марксизме постмодерну строго соответствует идея о построении «коммунистического общества». Проецируя на свой идеологический контекст идею Гегеля о «конце истории», марксисты считали, что вслед за всеобщей мировой революцией постепенно будет создано бесклассовое общество, в котором специфика пролетариата как мессианского класса, как коллективного субъекта будет распространена на все человечество. В этой утопической картине не уточнялось, что произойдет со статусом человеческой личности. С одной стороны, давалось понять, что каждый индивидуум сможет развить полноту своих личных возможностей, что отсылает нас к обычной модели субъекта, характерной для Нового времени. Но с другой стороны, наличие особой коммунистической сознательности должно было бы превратить все человечество в цельный организм, что относится более к традиционной антропологии, рассматривающей отдельного человека как проявление высшей сущности. В любом случае, коммунистической утопии не суждено было сбыться, и сейчас невозможно представить, чего бы в коммунистической версии постмодерна было бы больше – раскрепощенного индивидуализма или коллективной субъектности. Такого постмодерна не наступило и  уже не наступит, так как битву за модерн марксизм проиграл, лишившись права голоса и в построении парадигмы постмодерна.

Фашистский постмодерн выглядит еще более причудливо. Это либо смутная идея «белокурой бестии», «сверхчеловека», свободного и жестокого раскрепощенного духа, парящего над теми людьми, которые отказались от самопреодоления и встали на путь деградации и превращения в рабов. Либо магические утопии о выходе на землю подземной расы гигантов, возвращения древних гиперборейцев и создания «планетарного Райха», в котором было бы построена модель Нового Средневековья. Этому тем более не суждено было сбыться, и характер такой утопии подчеркивает, что, в конце концов, фашизм был современным только по форме, а его воля неудержимо стремилась к прошлому, к архаике и Традиции.

И наконец, победившая либеральная идеология и стала той матрицей, в которой проявила себя парадигма постмодерна в реальной истории. Показательно, что сами либералы никогда специально не задумывались над «концом истории», и над теми условиями, которые сложатся после того, как они победят своих конкурентов. Можно даже сказать, что «конец истории» наступил совершенно неожиданно для либералов, они его особенно не желали, простоя отстаивая ту модель, в которую верили и которую считали предпочтительной. Отсюда и двусмысленность отношения либерализма к постмодерну. Именно либеральная идеология предопределила стартовые условия для выстраивания парадигмы постмодерна. Именно она дала для этого философский фундамент и антропологическую базу, -- ведь тот человек, с которым оперирует постмодерн, это прямой наследник именно автономного индивидуума, субъекта эпохи модерна, а не классовый, расовый или сверхчеловеческий субъект альтернативных идеологий.

В любом случае для нас принципиальным является тот факт, что история эпохи модерна завершилась идеологической победой либерализма, соответственно, именно либерализм является в постмодерне той единственной версией модерна, с которой ведется диалог и которая берется в качестве основной и главной для понимания всей парадигмы современности. Это в огромной мере, предопределило структуру всех аспектов постмодерна и, в частности, его антрпологию. Когда постмодерн обращается к антропологии модерна он имеет в виду только и исключительно человека либерального.

 

Единственный реальный постмодерн – это постмодерн, вытекающий из либеральной идеологии

 

Либерализм победил фашизм и победил коммунизм, — эти идеологии рамках парадигмы модерна были распознаны как девиации, отклонения. Поэтому их вначале победили, потом отложили  в сторону, чтобы постепенно забыть.

Кстати, где сейчас пролетарии? Где они? Их в принципе нет. Мы их не видим, они растворились. Можно посчитать, что они там же где, были, только сегодня скрыты. Но «скрыты» — это инерциально марксистский подход, который  настаивает на том, что парадигма постмодерна – это искусственное вуалирование реальности, «эмуляция». На самом деле, пролетариев нет реально, их нет в парадигме постмодерна. Сегодня есть реалити-шоу, есть компьютеры, есть магнитные карточки, есть мобильные телефоны, а пролетариев нет. Они были раньше, причем они практически  стали «всем», но потом снова опять стали ничем: точнее  -- они вначале были «ничем», потом стали «всем» и опять стали «ничем». И классовое сознание вместе с пролетариями исчезло. Его нет. Нет классов, нет классового сознания. Их парадигмально нет, а все остальное неважно.

И точно также можно спросить --  где «планетарный Райх»? Его нет и в помине.  Он вместе с вместе с «арийцами» исчез. В теории исчез и на практике. Его парадигмально смяли.

И остался только либерализм и его либеральная антропология.

Тут давайте вспомним, чем был процесс модерна? Это было отрицание антропологии Традиции. Сама идея «человеко-человека» — это не в первую очередь не утверждение самостоятельного содержания, а отрицание представления о человеке как о творении Божиим, и в конечном счете, как о человеко-Боге. Индивидуум, в конечном итоге, есть отрицание персоны, отрицание «маски», отрицание возможности онтологического расширения человека. И в этом отношении, антропология либерализма, основанная на абсолютности индивидуума и на тождестве индивидуума индивидууму, — это, с одной стороны, триумф индивидуума, а с другой, это триумф «ничто», поскольку в основе индивидуума лежит именно отрицание всего того, что составляло бытийную нагрузку персоны-маски. Отрицая все, мы приходим к ничто.

 Обратите внимание на фашистскую антропологию, о которой я говорил выше. Фашисты точнее и пронзительней чувствовали то предложение, которое модерн делает индивидууму в форме приглашения к абсолютной свободе. Они ощущали дыхание бездны, они были в каком-то смысле прямыми наследниками Блеза Паскаля, который видел человека как «мыслящий тростник» и ощущал, что вокруг него разверзаются бездны, потому что индивидуум, человек, оторванный от верхних  и  нижних корней (иначе говоря, от религиозных обещаний или классовой солидарности), оказывается в абсолютной пустоте. И эта пустота не только открывается вне его, но она открывается и внутри него.

Таким образом, либерализм со своей политической антропологией, со своим приматом индивидуума, со своими «правами человека» имел смысл и содержание до тех пор, пока ему кто--- то в рамках модерна, а ранее премодерна,  -- возражал. Но вот ему перестали возражать, потому что фашистов нет, коммунистов тоже нет, а те кто был, уже перекрестились в идеологию «прав человека». Соответственно, возразить либералам некому и нечего.

Либералы за последние 10–15 лет добились чего-то немыслимого. Они, во-первых, доказали, что они и являются носителями модерна, что они и воплощают в себе весь модерн со всей его философской, онтологической, метафизической, экономической, этической проблематикой; они полностью избавились от конкурентов; они утвердили свое полное торжество и свою планетарную власть. Вспомните, что в 1992 году Френсис Фукуяма пишет свою замечательную статью, которая называлась «The End of History?» — «Конец истории?» В ней на свой вопрос он отвечал утвердительно – да, конец. Мы победили. И больше у истории нет содержания, модерн исчерпан. Нам, либералам, некому возразить.

Я, кстати, профессора Френсиса Фукуяму видел некоторое время  назад лично. Сейчас он сам несколько в ужасе от того, что написал, он пересматривает свои позиции, утверждает, что «забежал вперед». Но я считаю, что он был теоретически абсолютно прав, потому что понимание успешной завершенности очищения либеральной парадигмы от всяких наносов и заставила его написать названный текст о том, что история закончилась, что наступили последние времена и что «времени больше не будет». Бодрийар называл это «постисторией».

Но вот в чем парадокс, и чего испугался Фукуяма, желая взять свои слова назад. Дело в том, что теперь, когда либерализму ничего больше не угрожает, то не остается больше никакого содержания политической и идеологической истории. Есть только либерализм как общепризнанная модель, есть экономическая система, основанная на принципах либерализма, — это, собственно говоря, и есть рыночная экономика. Существует мировая политическая система в форме парламентской демократии, которая за редким исключением принимается всем миром в качестве политического воплощения либеральной идеологии. И существует некий глобальный контроль американской державы и западного мира над всей остальной планетой  -- как воплощение стратегического силового триумфа либерализма. Сами американцы сами рассматривают историю своей страны как борьбу за миссию либерализма в глобальном масштабе. И это стало реальностью. Последняя преграда в лице Советского Союза, который настаивал на своей собственной, классовой антропологии, пала и мы имеем дело с триумфом индивидуума, с триумфом автономного человека или того, что Жорж Батай называл «l’homme souverain» — «суверенный человек».

Казалось бы, модерн наконец-то достиг поставленных 300 лет назад задач. Казалось бы, программа Просвещения практически полностью осуществлена, и от всех своих врагов либерализм избавился. Но что же произошло? Либерализм принципиально не смог пережить своего триумфа — модерн закончился в тот момент, когда он стал единственным безальтернативным воплощением парадигмы модерна.

Пока у него кто-то мешался под ногами, он жил. Как только ему перестали мешать, он исчез. Из нашего анализа видно, почему только либерализм смог проникнуть в постмодерн.

Он возник изначально из протестантской этики, которая основывалась на особой версии модернизации  -- на основе все еще религиозного, т.е. в какой-то мере премодернистического сознания. На этой границе с традиционным обществом либерализм возник, прошел весь модерн и вышел в постмодерн.

Фашизм достиг своего пика и исчез благодаря альянсу коммунизма и либерализма. Коммунизм протянул дольше. Он тоже достиг определенного пика (при Сталине), потом стал деградировать и рассыпался сам собой. И лишь либерализм смог проникнуть в постмодерн. Поэтому сейчас мы имеем дело с либеральным постмодерном.

Постмодерн «случился» не тогда, когда модерн еще имел определенные силы для спора относительно того, куда его занесет в дальнейшем -- в «планетарный Райх» или в коммунизм. Тогда был только модерн, боровшийся за чистоту самого себя. Модерн развивался, соревновался со своими идеологическими противниками и конкурентами и победил их всех. Победив, он вышел в постмодерн. И вот теперь, на практике, мы имеем дело не постмодерном вообще, но только с либеральным постмодерном. Другой постмодерн остался в теории. На практике, есть только один постмодрен – либеральный.

 

Преодолеть модерн, но не вернуться к премодерну

 

Здесь возникает очень интересный момент. Смысл парадигмы постмодерна в том, что она уводит нас от парадигмы модерна (мы видим эту границу), но не приводит нас к парадигме премодерна. Что происходит в такой диалектике? -- Модерн черпал свое содержание из отрицания премодерна, и даже внутри себя он извлекал энергию и освежал свое бытие тем, что боролся  внутри себя с остатками этого премодерна. И когда он от всего этого очистился,  -- от того, что было совсем не модерном, и что было не совсем модерном (в лице коммунизма и фашизма), -- когда все стало только модерном, а это произошло на рубеже 1990-х годов прошлого века, когда эта парадигма утвердилась в виде декларативной форме книги-манифеста Фукуямы «Конец истории?», -- мы как раз увидели, что здесь-то все и закончилось, потому что смысл истории состоял в освобождении модерна от премодерна. Смысл истории модерна -- современной истории --заключался в борьбе со своим противником, со своим тяжелым наследием в лице пережитков Традиции, в лице коллективного бессознательного, в лице вспышек религиозных парадигм, в лице того, как эти религиозные или архаические парадигмы проникли в сам модерн, организуя, например, большевиков, как эсхатологическую секту, на строительство Города Солнца или нацистов на строительство «арийской Империи». И даже внутри себя, внутри либерального мира, либерализм все больше двигался в сторону политкорректности, очищая самого себя от того, что было недостаточно современно. И вот, мы пришли к постмодерну.

Но когда отрицать было больше нечего, либерализм как позитивный, созидательный, агрессивный, настойчивый бодрый идеологический проект превратился в нечто совершенно иное. Именно потому, что его смысл состоял в отрицании, когда отрицать оказалось нечего, он был вынужден отрицать самого себя, отрицать себя через постмодерн.

Но это отрицание необходимо было проводить при одном условии --  без того, чтобы вернуться в премодерн.  Либерализм он выиграл  постмодерн как бонус, он всех победил, постмодерн — это его. И никто не теперь не посмеет помешать. Соответственно, чистый модерн, в лице победившей либеральной идеологии, который выиграл в борьбе за то, чтобы определять структуру постмодерна, не только может вернуться к премодерну, но и совершенно не собирается туда возвращаться, потому что смысл либерализма – как самой чистой формы модерна, что теперь к тому же и не может никем оспариваться – состоит именно в отрицании премодерна.

Так рождается парадоксальная формула, которая является фундаментальной для парадигмального анализа: сущность парадигмы постмодерна в том, что она уводит от модерна, но не приводит к премодерну. Это касается всех аспектов Постфилософии, но в конкретном случае, служит путеводной нитью для осмысления проблематики постантропологии.

 

Часть 5. Человек в парадигме постмодерна: постчеловек

 

Появление постчеловека

 

Чем является человек в эпоху постмодерна? Постчеловеком.

Нигилистическая программа гуманизма, которая отсекала от человека-человека все другие внечеловеческие реальности — и высшие, и низшие – закончилась, исполнившись. Автономный индивид получен, экономически спроецирован в рыночную экономику, в политическую систему демократии, в глобальную доминацию Запада над всем миром. Все, проект закончен. И что дальше?

А дальше, поскольку смысл этого «человеческого человека» состоял в отрицании того, чем он был в эпоху премодерна или того, чем его пытались насытить классовые или фашистские (проигравшие) идеологи в эпоху модерна  — у него просто ничего не осталось. И тогда состоялся переход от человека-человека системы модерна к постчеловеку потсмодерна.

В чем заключается переход к постчеловеку? В процессе модернизации мы доходили до атомарного факта в лице человека как такового, который есть «мера всех вещей». И теперь нам надо двигаться дальше, потому что он – человек модерна – устроен так, что не может стоять на месте, не может не отрицать, а отрицать больше нечего, значит, он начинает отрицать самого себя.

 

Дивидуум

 

И здесь возникает главный антропологический феномен постмодерна или постфилософии — индивидуум становится дивидуумом. Это самый фундаментальный сдвиг, который происходит на этой границе.

Индивидуум, который только что по-настоящему стал индивидуумом, человек, который только что освободился от того, что делало его чем-то большим или чем-то меньшим, чем человек, -- в момент своего полного и тотального триумфа, внезапно превращается в дивидуума. Почему? Хотя бы потому, что больше ему не в кого превращаться, назад хода нет.

В философии прочно утвердился «минимальный гуманизм» (Люк Ферри, Ги Сорман), в центре которого находится «человеко-человек», человек обычный, маленький человек, которым все и занимаются. Конечно, в парадигме модерна есть еще и другой гуманизм — максимальный, понимающий человека, как открытую систему, способную расширить свои возможности в качественном смысле – либо в сторону расы, либо в сторону внутреннего субъекта, выходящего за грань человеческого, либо в сторону общества или класса. Максимальный гуманизм — это понятие, которое подразумевает, что человек хочет быть чем-то большим, не только самим собой, чем-то еще, человеком плюс чем-то еще. Но этот максимальный гуманизм как раз и вымывался либерализмом в его борьбе против конкурирующих идеологий, пока не был окончательно побежден. И на смену ему пришел ультралиберальный «минимальный гуманизм», который говорит: «Нет, человек должен быть только самим собой».

И как только этот минимальный гуманизм реализуется полностью, когда ему деваться больше некуда, -- ведь он обрубил все связи с внеиндивидуальными реальностями, сфокусировал все свое внимание только на себе, объявил только себя субъектом истории, науки, знания, общества, возникает самый интересный момент. Происходит обвал этой субъектности, индивидуальной идентичности в ничто.

В этом обвале проявляется фундаментальная истина о том, что с самого начала программа освобождения индивидуума от внешнего внеиндивидуального содержания была абсолютно нигилистической. Просто этот фундаментальный нигилизм работы либеральной антропологии был неочевиден пока, он был направлен против конкретного врага: пока шел бой, мы не видели, что происходит внутри самого лагеря. А сейчас, когда мы все оказались внутри либерализма, сейчас мы поняли, что там просто ничего нет и никого нет. Как только модерн по-настоящему сбылся, он в тот же момент закончился. Как только атомарный индивидуум состоялся, он тут же рухнул и исчез.

Открылось, что минимальный гуманизм, который оперировал с индивидуумом в его борьбе вначале с негуманизмом, а потом с максимальным гуманизмом, не смог удержаться на атомарном уровне, он начал соскальзывать на субатомарный уровень (по формуле квантовой механики), и возник дивидуум. Оказалось, что индивидуум, на самом деле, не является неделимой вещью (индивидуум — дословно на латыни «неделимая вещь») и в этом индивидууме, в этом неделимом и цельном, которым нам столько морочили голову, есть подсистемы, и следовательно, он является не индивидуумом, но дивидуумом.

Понимание дивидуума требует внимательного осмысления всех трех парадигм. –

1) В Традиции человек никогда не равен самому себе.

2) В модерне человек всегда равен самому себе.

3) Вв постмодерне человек не может быть равен самому себе как в модерне, но и не должен быть равен не самому себе, то есть он не может расширяться и не может оставаться.

Соответственно, отныне мы настраиваем наше (инерциально) человеческое сознание на явления ниже человеческого порядка, на явления  инфрачеловеческие. Мы перестаем рассматривать человека как самостоятельную атомарную вещь, и говорим, что сейчас заканчивается минимальный гуманизм и начинается эпоха микроскопии.

Конечно, антропологическое внимание Постфилософии не может полностью выйти за рамки индивидуума, потому что это -- наши тотальные границы, и они стали абсолютными в эпоху модерна. Все границы, которыми был окружен маленький человек, они стали непроницаемы и тотальны. Но внутри них мы теперь стали – вынуждены -- различать те объекты и те явления, которые от нас ранее ускользали. Они остаются в границах индивидуальности, но только опрокидывают представление об этой индивидуальности, как о чем-то целом. Это и есть дивидуум, не выход за границы индивидуума, но расчленение индивидуума на отдельные – самостоятельные – составляющие, которые, в свою очередь, подлежат дальнейшему дроблению, дальнейшей «дивидуации».

 

Протез «я» и history of myself эпохи постмодерна

 

Здесь возникает очень интересное явление. Возникает то, что Жак Аттали (французский философ, бывший долгое время советником президента Франции Франсуа Миттерана) назвал «протезом “я”».

Смысл этого понятия в следующем. Чрезмерная фиксация на индивидууме приводит к мысли, что индивидуума делает индивидуумом игра случайных фрагментов, а не последовательная совокупность его личной истории --  «the history of myself». На стене любого уважающего себя американца есть эта «the history of myself». Вот Боб с клюшкой в школьной команде. А это он дурачится с девчонками. Это он с Daddy и Mammy в парке аттракционов. А вот это он с гамбургером у Макдональдса. А это он со своими сослуживцами в офисе. Вот тот слева, который смеется и держит бумажный стаканчик с кофе… И вот время этой «the history of myself» как законченный личностный нарратив американского индивидуума, пустого до отвращения, но тем не менее цельного в своей пустоте, заканчивается. Из якобы  цельной history Боба делается cut-up, нарезка. Будто-то кто-то пришел и сказал: «довольно, это не убедительно, это скучно, я не могу на это смотреть, не могу этого терпеть, мы посрываем эти фотографии с мест, потом перемешаем с «history of myself» другого американца, какого-нибудь афроамериканца, к примеру, или с какой-нибудь соседской домохозяйкой — вот он был здесь белым, потом стал черным, потом он поменял пол, вот это будет веселей, потом добавим несколько кадров из жизни сурков и павианов и … портрет постчеловека готов; мы сделали это, можно расслабиться…».

И перед нами «history of myself» дивидуального качества. Соответственно, если цельность (даже такая пустая индивидуальная цельность) слишком утомительна в силу своей бессодержательности, то первая идея — это нарезать ее на части. То есть отказать индивидуальной судьбе индивидуального человека в каком-то значении. Первый вариант, как это сделать, самый простой -- разделив ее на две составляющие. Теперь это может быть индивидуальная судьба двух людей вперемешку или нескольких людей, или одна индивидуальная судьба, разделенная на две половины. С протезом «я» теперь можно манипулировать самым разным способом.

 

Дигитальный субститут и код генома

 

И дальше начинается поиск субститута индивидуума. В этой точке  философы постмодерна, постфилософы, говорят: если мы только что носились с индивидуумом и дошли до того, что на нем все закончилось, давайте поищем, что делает его самим собой? Так возникает идея «генного кода» или дигитализации личности.

Структура генома ответственна не только за наличие сугубо индивидуальных качеств, но в значительной мере и за наличие индивидуальных событий, которые случаются в человеческой жизни. Так  возникает возможность исследований , -- которые сейчас активным образом ведутся (причем наукой это назвать нельзя, это скорее технологии, генные технологии, генная инженерия),  -- где вычисляется цифровой дигитальный эквивалент человеческой индивидуальности. Поскольку геном можно разложить на составляющие, - так как геном в нынешних исследованиях генетиков есть не что иное, как математическая формула, -- соответственно, геном может являться эквивалентом штрихкоду. Штрихкод индивидуален в той же степени, как индивидуален и геном. Соответственно, если это так, то мы получаем теоретически возможность самых разнообразных операций с индивидуумом — его разложение, его сложение, его умножение, его деление, его транспортирование по сети, включение в карточку мобильного телефона и так далее. Все с чем мы имеем дело, будет индивидуумом, пересчитанным на цифровой эквивалент.

У этого дигитального индивидуума сохраняется даже какая-то видимость прежней цельности. Он может обрастать разными «никами». Он даже может иметь «историю». Но все-таки это весьма своеобразная история. Ну разве можно назвать полноценной историей смену «ников» или «юзерпиков» в интернет-чате? Там назвался так, здесь назвался по-другому. Формально, история есть индивидуума и его действий есть, но что-то подсказывает нам, что это все же что-то другое… Это постистория.

 

Цифровой двойник

 

Конечно, первое, что бросается в глаза, это нарастание бессодержательности и случайности. Но очень ли содержательна и неслучайна «the history of myself» среднего американца? Однако, когда происходит рождение дивидуума бессмысленность из количества переходит в качество, и мы имеем дело не просто с убыванием смысла, но с постсмыслом, с уверенным и чрезвычайно стремительным существованием вообще за пределами смысла.

Мы имеем дело с постиндивидуумом. Это, естественно, не возврат куда-либо — к премодерну (к традиционному обществу, к браку Земли и Неба) или к альтернативным версиям модерна (к  коммунизму, к фашизму, к трагизму) — это разложение на цифры. У человека постмодерна, у дивидуума, постчеловека возникает двойник, некий призрак в лице его персонального генома или его личного кода, который открывает ему все двери или, наоборот, закрывает те двери, куда ему войти нельзя.

Как только человек мыслится как дивидуум, сразу же работа сознания  и энергии воображения начинают действовать следующим образом. Как ребенок в ажиотаже вначале разбирает игрушку, потом собирает, смотрит, что внутри и радуется новым возможностям, точно так же хотят люди постмодерна хотят разложить геном на составляющие и что-нибудь в нем  поправить.

 

Спорт как соревнование допингов

 

Здесь показателен феномен развития современного спорта. Мы видим, что все больше и больше скандалов связано с использованием допинга. Почему это происходит? Потому что все, что можно было выжать из человека физически — заставить его прыгнуть высоко или далеко, как только он может, пробежать максимально быстро и т.д., все это пройдено. Мы подошли к пределам психомоторных возможностей человека. И дальше возникает идея: а что, если с помощью материальных, биомеханических способов, которые сейчас развиваются, вживить человеку дополнительную мышцу, например? Или пропитать его кость особым составом, который укрепит ее и сделает ее более упругой? Или, чтобы спортсмен  меньше физически уставал, напичкать его химическими препаратами? Тогда, соответственно, он будет выше прыгать, дольше бегать и так далее. Поскольку спортивные достижения все более и более подходят к биофизическому тупику, борьба на Олимпиадах переходит в сферу допинг-контроля. Допинг-контроль становится самостоятельной реальностью, допинг-контроль это как раз и есть та сфера, то начало биомеханизации человека, с которым мы сталкиваемся.

Недавно в Европейском Союзе был издан документ относительно этичности и гуманности вживления механических элементов в человеческое тело. Этот вопрос об «этике тела» был поднят на комиссии Евросоюза католической церковью. Католики, конечно, исходят из крайне модернизированной, но все-таки идеи премодерна, несмотря на то, что их уже во многих аспектах втолкнули в модерн. И хотя степень модернизации у католиков — особенно после Ватикана-2 — дошла до своего возможного предела, все же они возмутились этой идее, чтобы людям для улучшения, например, «беговых качеств» вживляли мышцы; стрелкам и биатлонистам, чтобы те лучше видели, вживляли оптические кристаллики в глаза. Дальше можно предположить, что охранникам вживят инфракрасные детекторы, которые  позволят видеть в темноте. Музыкантам и космонавтам -- более совершенные искусственные резиновые барабанные перепонки.

Дальше становится вопрос о внедрении дополнительных элементов в памяти. Ведь компьютеры ведь сейчас бурно прогрессируют… А у человека — всего одна память, довольно устарелая конструкция. Соответственно возникает идея привесить человеку к мозгу хард-диск. Пока он будет неприятен в пользовании – представьте, такой ящичек к черепу привешен… Но биомеханические эксперименты только пока такие грубые. А потом хард-диск станет маленьким-маленьким, он уже и не висит, мы его не видим, не замечаем, его вставят внутрь черепной коробки. И никаких проблем --  отформатировали и все в порядке.

 

Био-механоид и «антропологический исход»

Идея дополнения человеческих возможностей механическими средствами – т.е. по сути, переход к биомеханоидам имеет не только своих противников (в лице католиков, в частности), но и своих сторонников.

Так, авторы нашумевшей книги «Империя» Антонио Негри и Майкл Хардт считают, что «борьба с мировым империализмом» (победившей либеральной мировой «Империей») должна с необходимостью привести к появлению новых физически постчеловеческих существ. Это явление Негри и Хардт называют «антропологическим исходом» («anthropological exodus»), намекая на библейский «исход» евреев из Египта. Только на сей раз речь идет об исходе из человеческого тела и о появлении постчеловеских форм жизни и телесности. Авторы подчеркивают, что эти мутации могут служить как для создания покорных «системе» роботов, так и для революционной практики неподчинения и восстания. Приведу цитату: «Мы безусловно должны изменить наши тела и нас самих, причем более радикальным образом, нежели думают авторы киберпанка. В нашем мире всеобщая эстетика телесных мутаций, таких как «пирсинг», «тату», моды в стиле панк и их имитации представляют собой начальные признаки телесного изменения, но они и близко еще не приблизились к тем фундаментальным телесным изменениям, в которых мы нуждаемся». И далее Негри и Хардт высказывают свое революционное пожелание: «Воля быть против нуждается в теле, которое принципиально не способно выполнять команды. Она нуждается в теле, которое неспособно к семейной жизни, к заводской дисциплине, к упорядочиванию нормативной половой жизни.»  Обратите внимание: Негри и Хардт видят неизбежность «постчеловека» на обеих полюсах своей неореволюционной картины мира – господствующая система будет создавать своих постлюдей (послушных), а мировое революционное подполье («множество» по их терминологии) – своих (непослушных и не способных к подчинению).

Негри и Хардт ссылаются на «Манифест Киборга» радикальной постмодернистской феминистки Донны Хэрэвэй, в котором предлагается упразднить границы между людьми, животными и механизмами, не говоря уже о половой принадлежности. Результаты свободных пересечений людей, животных видов и аппаратов, согласно Донне Хэрэвэй, приведет к появлению свободных существ. Механические свойства улучшат физические данные, а смешение с различными животными позволят полнее реализовывать биологическую свободу.

Самое интересное, что на сей раз подобными проектами занимаются не научные фантасты, но уважаемые представители академической науки эпохи постмодерна.

В современном кинематографе иллюстраций этих тем множество. Одним из ярчайших образов – фильмы Шиньо Цукамото (в частности, «Тэтсуо» и «Тетсуо-2»). В них действуют образцовые биомеханоиды, в которых человеческие и биологические части организма неразрывно переплетены с шестеренками, электрическими проводами, роботовидными клешнями, вживленными в плоть дрелями, отбойными молотками и электрическими столбами. Киборги  Цукамото постоянно осуществляют на протяжении всех его картин тот самый «антропологический исход» -- они склеиваются между собой, превращаются в танки, пилы, автомобили, железные шары с выпирающими лицами, потом распадаются на шипящие дымящиеся провода.

Другой японский постмодернистский режиссер Такеши Миике также снял целый цикл про постлюдей – механического якудзу, питающегося железом и гайками, летающих репликантов-ангелов, выполняющих заказные убийства, чтобы на вырученные деньги посылать гуманитарную помощь детям Третьего мира и целую вереницу аналогичных образов.

Но даже самые чудовищные и нелепые образы постмодернистской фантазии, как справедливо отмечают Негри и Хардт, лишь первый и осторожный подход к постантрпологии, где человек выходит за свои принципиальные парадигмальные рамки (и Традиции и модерна).

Может показаться, что это чисто фантастические элементы, игра воображения. Но еще раз напоминаю, что эта тема — об этичности развивать такого рода исследования и внедрять их на практике — обсуждается на уровне комиссий Европарламента, а значит, это -- абсолютно серьезно.

Однажды у митрополита Кирилла на одном предсоборных совещаний, посвященных выработке позиции РПЦ в отношении концепции «Прав человека», эксперты зачитали некоторые документы из этой комиссии Евросоюза, чтобы показать объем тех понятий, которые современные европейцы вкладывают в понятие «расширение прав человека» (куда входят не только однополые браки, свободы, социальные гарантии и юридический статус  людей, пришедших трансгендерную операцию, но и социально-административная классификация результатов возможных генетических экспериментов!), то участники просто попадали со стульев.  — Все думали, что этого просто не может быть, что это страшный сон, что пришли не эксперты, а сумасшедшие. Мы, русские, очень архаический народ… Мы модерн-то который вкалачивмали в нас с таким трудом,  с миллионами невинных жертв и  с  невиданной агрессией, как-то быстро растеряли. Что уж говорить о постмодерне. Поэтому  мы просто не можем представить, что создание киборгов и «антропологический исход» -- дело самого ближайшего будущего. Мы склонны видеть в этому шутку, анекдот. Хотя мы, русские, склонны имитировать все, и в первую очередь то, чего не понимаем, однако когда постмодерн напрямую идет к нам биомеханическим наступлением, нам кажется, что это уже слишком.

Кто такой этот человек-биомеханоид? Он отчасти человек, отчасти еще человек. Но тогда и компьютер тоже человек. Конечно, — с ним же в шахматы играют? Даже мобильный телефон тоже можно назвать «Васей» или «Люсей» и играть с ним, как с тамагочи, выводить его гулять и, в принципе, даже наливать ему… А он будет смеяться, лаять и рассказывать анекдоты. Представить это можно, но что вот настоящего человека возьмут и скрестят с мобильным телефоном, это в нашем сознании не укладывается. Напрасно, не укладывается. Надо внимательнее относиться к философии, тогда мы поймем, что человек – это тоже всего лишь парадигмальное понятие, вытекающее из более широкой и общей парадигмы. И как только парадигма меняется, – а она как раз сейчас и меняется, причем самым фундаментальным образом, -- человек устоять не может. Он изменится вместе с парадигмой.

Вместо индивидуального субъекта модерна появляется дивидуальный субъект постмодерна. И сама его принципиальная дивидуальность, делимость, членимость призывают игру с заменой деталей и перекрестными экспериментами с деталями от других существ.

Что же в постчеловеке, человеке ближайшего будущего — от машины, а что от человека? Где расположена его субъектность? Она в той ноге, которая еще естественная или в той, которая уже усовершенствованная?

Я, кстати, когда летел из Вашингтона, видел в аэропорту очень странную сцену. Сначала подумал, что у меня галлюцинация. Шел высокий американец, очень красивый, на ноге у него был протез, причем он не был ничем покрыт, он был абсолютно механический, великолепно сделанный. Верхняя  часть ноги была реальная, и только между коленом и ботинком было нечто железное, как в фильмах Цукамото. Я сначала подумал, что просто брежу. Но потом мне пояснили, что американцы уже действительно такие отличные протезы делают, и не только их не маскируют, но хвалятся ими как совершенством гуманной технологии. Понятно, что человек попал в беду, и так ему помочь с ней справиться, это вполне гуманно. Но все обычно так и начинается.

Киборги будут созданы не для того, чтобы нас пугать или для того, чтобы создать Франкенштейна. Они будут созданы для помощи людям, для спасения жизни, для ухода за больными, чтобы залезать туда, где опасно, для помощи африканским детям. -- Найдется гуманистический предлог (еще в рамках парадигмы модерна) и все-таки навяжут нам биомеханоидов. И естественно, в таком дивидуальном контексте невозможно понять, какая сторона у биомеханоида субъектна, а какая просто аппарат или  вживленное ухо свиньи — где он человек, а где нет. Но ведь если человека рассматривать как дивидуальный код, то вообще нельзя строго определить  в привычной антропологической парадигме модерна, где субъект (Декартовское «мыслю»), а где декартовская  протяженность.

Вопрос  где (в смысле субъект, объект и граница между ними) становится неуместным.  В биомеханоиде, как в пролетарском классе (по Лукачу), субъект с объектом уже с трудом разделим, уже непонятно, где  какая часть. А это меняет всю философию. Согласитесь, если человек уже хотя бы на треть будет состоять из дополнительных деталей и звериных органов, он будет мыслить себя и окружающее по-другому. Периодически подключаясь к розетке или погружаясь на дно океана он будет мыслить иначе… Вроде бы мелочи, но даже читать он будет по-другому, и в институт ходить как-то по-особому, с особым настроем...

 

 

Мутанты

 

Если дальше идти в том же направлении, то, не ограничиваясь только вживлением механических деталей или отдельных органов иных животных видов, можно усовершенствовать  геном человека. Если генетики смогут достоверно и окончательно, что те или иные звенья генома отвечают за то, что человек, например, маловат ростом, плоховато видит, склонен к полноте или хромоте, возникнет желание — у кого-нибудь точно возникнет, —  добавить, например, роста следующему поколению, причем солидно добавить. А там уже и до трех-, четырехметровых персонажей не далеко. Появится «новый баскетбол» с людьми выше третьего этажа.

Можно изменить геном в любом другом направлении. Людям, например, работающим сторожами, разовьют особые уши, то есть подправят слуховые аппараты уже на уровне гена, чтобы слышали каждый шорох. В конечном итоге, можно вполне предположить, что кому-то придет в голову мысль оперировать не только с человеческим геномом, а скрестить его с геномом рыбы, например, или ежа. Есть ведь на свете не только добрые, хорошие, гуманистические ученые, которые думают только об африканских голодающих детях — разные люди бывают. Так что отдельные лаборатории могут выводить человеко-ежей, человеко-змей или человеко-птиц, чтобы они ползали, летали и приносили своим создателям информацию или добычу. Выхватил такая женщина-птица кошелек, и улетит, иди лови ее…

 И чем дальше эта генная технология будет продвигаться, тем больше она будет доступной людям с самыми разнообразными фантазиями. Пока не попадает в руки Усаме бин Ладену, и тогда трдуно даже себе представить, кого «Аль-Каеда» выведет… Тем более, что никаких моральных ограничений уже в мире победившего автономного индивидуума (не говоря уже о мире дивидуумов) нет, поскольку мы ничего ему не можем сказать фундаментального относительно того, почему этого делать нельзя. Вся наша аргументация может быть только примерно такая: «ну, раньше этого не делали…» — а в ответ: «раньше вообще ничего не было, раньше интернета не было, раньше трехметровых людей не было, ну и что, а сейчас все это есть, потому что прогресс». Аргументов никаких.

Соответственно, мы стоим перед возможностью скорого появления расы мутантов. Эта раса мутантов, на свой лад выражающая переход от индивидуума к дивидууму, не просто может появиться, она обязательно появится. И если с механическими людьми еще можно было бы (наверное) как-то разговаривать, то эти, трехметровые, они уже просто и не поместятся в аудиторию. Тем более не понятно, что преподавать человеку-ежу или летающей цыганке…

Все нормативы о виде человека сотрутся. Появятся не только гиганты, но и маленькие человечки. Например для того, чтобы меньше потреблять и сохранить экологию земли.  Фантастические персонажи Свифта станут явью.

 

Клонирование и субъект в постмодерне

 

 

В той же цепочке биологических метаморфоз можно сделать еще один логический ход — клонировать человека, взять и повторить его еще раз. Раз человек дивидуален, то есть разложим на код, то его можно разобрать и собрать заново, то есть воспроизвести.

Интересно, что наши пиарщики и политтехнологи уже пользовались подобного рода клонированием, правда, это пока еще были очень грубые клоны – клоны электоральные. Когда генерал Александр Иванович Лебедь избирался в Парламент,  (где-то в подворотне) нашли другого Александра Ивановича Лебедя и поставили его в бюллетень.

Дальше мы уже будем иметь дело с клонами уже вполне биологическими, с биологическими дубликатами. — При раздвоении генного кода появляется возможность создать уже не одного, а двух или несколько идентичных дивидуумов. Казалось бы, какая нелепость! А на самом деле — почему нелепость? Потому, что мы мыслим в парадигме человека-человека, а если отказаться от нее, понять, что с этим закончено, то почему бы не сделать множество одинаковых постчеловеков?

Клонирование ставит вопрос о субъектности еще более остро, нежели в случае биомеханоида. Две идентичные «индивидуальности» -- это два субъекта? Или один (а другой фикция)? Или вообще не одного? Ответить на этот вопрос однозначно невозможно, так как мы пытаемся примерить между собой два различных парадигмальных подхода – модернистический и постмодернистический. Субъект – как мыслящее индивидуальное существо -- в его современном понимании появляется в парадигме модерна. В таком понимании его не знала парадигма премодерна. Не будет его знать и парадигма постмодерна. Субъект в постмодерне, наверное, сохранит связь с «мышлением» и «рассудком», с декартовским cogito, но переходя от индивидуума к дивидууму, он будет существовать в каких-то иных – вероятно более развоплощенных и причудливых – формах.

Те же Негри иХардт писали, что «новое тело должно будет создавать новую жизнь», т.е. клоны и мутанты должны быть не только результатами чьей-то работы (инженера, медика, системного администратора), но и порождать новых субъектов. Основное направление этого процесса сопряжено с повышением уровня свободы такого субъекта. В биомеханоиде он освобождается от строгих законов и рамок телесности, затем в клонировании перестает быть «единственным» (а значит, смертным). 

Еще одним важным элементом субъектности постмодерна в процессе клонирование является освобождение существа от влияния бессознательного, передаваемого в случае обычного человеческого воспроизводства. Субъект, появляющийся в процессе искусственного клонирования, впервые будет представлять собой «чистую доску», о которой говорили такие отцы-основатели модерна как философ Локк. Локк полагал, что все содержание человеческой личности закладывается обществом. Но эта теория была опровергнута психологами и социологами XIX – XX столетий, которые доказали, что вместе с генами потомкам передаются психические элементы, формирующие будущего индивидуума и активно влияющего на него. Настоящей «чистой доской», как реализованным идеалом либеральной философии может быть только клон.

Субъектность дивидуума будет, таким образом,  более свободной, но вместе с тем и менее определенной. Стремясь выйти за все ограничения и пределы, эта постмодернистическая субъектность будет все более неуловимой и неопределенной. Возможно, она постепенно сведется исключительно к процессу чистых мыслительных процедур, оторванных от того, кто их осуществляет вплоть до снятия самого этого вопроса. «Кто» будет указывать лишь на фактичность процесса мышления. Есть процесс – есть субъект. Нет процесса – нет субъекта.

Совершенно очевидно, что это фундаментально изменит и само понимание «мышления». Клоны будет пост-мыслить. Но об этом мы будем говорить в отдельной главе.

 

«Геймеры» и «сетевики» как постантрпологические типы

 

 

Сходный эффект дивидуальности дает создание сетевых виртуальных клонов. Пока в компьютерных играх мы имеем с далекими предками полноценных сетевых клонов, появление которых предвосхищают такие фильмы как «Газонокосильщик» (по Стивену Кингу) или «Матрица». Но ролевые  игры, например, такие как «Warcraft», уже породили в среде подростков особый тип профессиональных «нетворкеров» или «геймеров», которые как бы между прочим спят, едят, и в любой доступный момент подключаются к компьютеру и носятся по этим компьютерным пейзажам в образе эльфов, орков или викингов. В каждом новом поколении игр усложняются ситуации и увеличиваются возможности. Теперь можно не только драться, убегать или собирать очки, но и общаться с другими участниками игры через их виртуальных клонов. Количество возможно игровых ситуацией пока ограничено, но оно стремительно расширяется, постепенно заполняя шаблон основных психологических поведенческих стратегий индивидуума при общении с внешним миром.

Так все те же комиссии Евросоюза озаботились юридической квалификацией некоторых форм поведения игроков в сетевых пространствах. Есть предложения ввести даже уголовную ответственность за нецензурную брань, унижение человеческого достоинства, расизм и ксенофобию в случае виртуальных клонов. Выработано понятие «abuse» («злоупотребление»)  и «harassment» («сексуальное домогательство») в киберпространстве. Эти явления возникли из-за того, что человек в процессе игры настолько сживается со своим клоном, что столкновение его с другими клонами и коллизии между ними могут привести к реальным психологическим травмам. Отождествление игрока с выбранным им искусственным персонажем по ходу развития компьютерных игр постоянно возрастает, как и качество кибернетических виртуальных пространств, становящихся все более приближенными к «реальности».

Сетевой «нетворковский» клон постепенно становится субститутом «я». Более того, он становится в чем-то более подлинным и живым, нежели скучная и однообразная жизнь геймера в оффлайне. Подросток жует бутерброд, делает уроки, спит, ничего особенно интересного не происходит. Тупость, стены, родители. И вот он подходит к компьютеру и оказывается в волшебном мире, там все больше и больше интересных и захватывающих ситуаций, серверов, новых пейзажей, новых подвигов; там он красавец на коне, он набирает очки, получает награды и письма, восторги, рубит всех, и, в конечном итоге, его сознание начинает перемещаться в ту сферу. Так постепенно складывается искусственная «персональность».

А если теперь представить себе несколько игр, или в одной игре несколько «ников», «клонов», то занятия сетевыми играми, покажется намного интересней, чем простая жизнь.

В ходе геймерской практики человек учится видеть себя со стороны. Это тоже признак дивидуума. Виртулаьный клон бежит куда-то в компьютерной игре, и геймер видит «себя». «Это я, — говорит он себе, — бегу». Так складывается практический опыт дивидуальности, самого себя и  своего клона начинают мыслить как одно целое. Обратите внимание: заведомо «нецелое» предстает как «целое». Соответственно «целое» воспринимается как нечто составное, как разложимое на части. Это новое типично постмодернистское «нецелое целое», «разделимая неделимость». Так встреча с сами собой становится опытом обыденной практики. Развитие этой темы подробно описано в таких фильмах как «Матрица» или в лентах Кроненберга.

Интересно проследить как поэтапно складывается «геймер» как тип. «Легкая» и «естественная» сетевая дивидуальность возможна в том случае, если в самом индивидууме нет собственного содержания, поэтому  редупликация и происходит незаметно и безболезненно. А это, в свою очередь, вытекает из самой парадигмы индивидуума (модерн), которая в своей сути есть не что  иное, как освобождение от определений и ограничений, описывавших человека Традиции. По мере освобождение индивидуума от ограничений и выхода к горизонту полной свободы, он постепенно утрачивает и содержание (конкретность которого проявлялась именно в определениях, границах и отделении того, что в нем содержится или может содержаться от того, что в нем нет или не может содержаться).

Смысл индивидуума в том, что он борется с персоной (в понимании парадигмы Традиции). Только тогда он индивидуум. Как только он перестает бороться с персоной, от которой ничего более не остается, он, одновременно, впервые становится подлинным индивидуумом, абсолютным индивидуумом, индивидуумом и никем и ничем больше, но вместе с тем тут же он и перестает быть индивидуумом, становясь дивидуумом. Философ Сартр называл это «тюрьма без стен». Индивидуум освободился от всего (стены рухнули) и остался только факт чистого ограничения. При переходе от последнего аккорда мысли модерна в форме экзистенциалистской философии, мы получаем законченный портрет «геймера», постчеловека. И такой «геймер», строго говоря, уже не может сказать определенно: «Вот это — я, Ваня, а вот это — мой клон». Это клон из компьютера в какой-то момент ему ответит: «Нет, это я -- герой Зигфрид или эльф Оберон, а ты дурацкий клон, сиди у себя, жуй бутерброд, а я буду и без тебя в этой увлекательной жизни совершать подвиги».

 

Затылочный субъект (мышление спиной)

 

Опыт контакта с собственным клоном, предвосхищаемый впервые, хотя и очень грубо, в «геймерской» антропологии постмодерна, открывает фундаментальные перспективы в понимании проблемы человека в самых разных парадигмах. Дело в том, что этот взгляд на свое «я» с тыла, оставался закрытым и для парадигмы Традиции (в силу отсутствия строго фиксированного «я») и для парадигмы модерна (в силу абсолютности и единственности этого строго фиксированного «я»).

  Субъектная (или точнее субъект-объектная) активация этой задней части индивидуума, «теневой части», антропологической спины — это как раз феномен исключительно постмодерна.

Если человек модерна был рассечен на две части горизонтально --  на сознание (верхнюю часть) и на желания (нижнюю часть), если человек премодерна просто не имел ни верхней, ни нижней границы, то есть у него ноги врастали в Землю, а головой он уходил в Небо, то человек постмодерна рассекается пополам вертикально, тыльной стороной. И постепенно именно эта тыльная, теневая, обратная сторона становится все больше и больше синонимом постчеловека, человека постмодерна.

Я испытываю очень странное чувство, когда выступаю на телевидении, а потом вижу эту программу в записи или в трансляции. Я чувствую, про происходит нечто странное. -- Смотреть и слушать интеллектуальный и осмысленный дискурс по телевидению почему-то удивительно неприятно. По телевидению хочется смотреть и слушать неинтеллектуальный дискурс. Самое интересное, что даже мне. Я тоже, как и все мы, как человек (и уже отчасти постчеловек), даже самого себя, а других тем более, слушать и понимать  в телевизоре не хочу, особенно когда они говорят разумные вещи.

Но стоит сказать откровенную глупость, показать язык или состроить смешную рожу — и внимание сразу автоматически включается. Однажды, размышляя перед телеэкраном о психологической и антропологической подоплеке этого явления, я внезапно понял, в чем тут дело. Оказывается, на самом деле, мы обращены к телевизору, не лицом, но спиной.  Все что происходит в «эфире»  мы воспринимаем только как своего рода «похлопывания», «постукивания», излучение, тепло… Для нас телевизор это солярий. Это в каком-то смысле постмодернистическая тайна телевидения. Философ Жан Бодрийяр писал, что в наше время «послание» (англ. «message») незаметно, но тоталитарно одновременно переходит в «массаж» (англ. в «massage»). Это значит, что люди перестают воспринимать содержательную сторону того, что им передается, и воспринимают только физическое похлопывание вместо идеи, вместо мысли, вместо образа. Соответственно, телезритель, сидит к телевизору спиной и, на самом деле, воспринимает идущие от экрана лучи как различные  импульсы физиологического свойства — он просто массирует свое собственное существо таким способом: вот тепленькая пошла водичка, вот приятные  ароматы разлились. Такое физиологическое созерцание телевизора является  важнейшей особенностью постмодерна.

Зрители, которые еще пытаются хоть что-то узнать из вещания, выяснить какие-то новости, что-то сложить в общую картину, что-то опознать — это горстка архаиков, несчастная и немногочисленная, не представляющая собой ничего больше, как незначительное меньшинство, своего роду «секту», которая пытается отчаянно вычленить из потока ироничного и цветастого безумия, которое на них льется, какую-то логическую систему. В новостях, которые мы смотрим, принципиально концы с концами не сходятся даже в рамках одной программы или одного комментария. Через 3 минуты на одном и том же канале  вполне может говориться нечто совершенно противоположное. Только что сказали, что «высокий гость из Африки приехал», а оказывается, никуда и не приезжал, что визит отменили. Потом выясняется, что не собирался приезжать… Но потом вновь – стоп --  вдруг снова кадры его приезда. Значит все-таки приехал… И тут снова опровержение… Или «переговоры с Ираном триумфально удались», и через секунду «переговоры с Ираком были сорваны». и т.д. Подчас все это дается не только на одном и том же канале, но и в рамках одного и того же сюжета.

Я сам работаю на телевидении и даже понимаю, почему такое происходит технически. Иногда нет под рукой нужной кассеты. Бывает, что кто-то кого-то не понял, кто-то не дозвонился… Случается, что редактор выпуска запил и его не могут найти. А то Интернет отключат. А то у режиссера сынишка заболеет, и приходится пускать сюжет прошлой недели (хорошо еще не прошлого года или архивные хроники). Но сидящий спиной к телевизору зритель этого не замечает. Хорошо, допустим замечает, но что ему делать? Звонить? Ну ему ответит зевающий дежурный. Возмущаться? Но его никто не услышит. Жаловаться? Но куда? И кроме того у нас вся страна на что-то жалуется. И так его снова мягко разворачивают спиной к экрану. Смотри (затылком) и не умничай!

В эту игру играет не только каста телепродюсеров и профессиональных телевизионщиков, но и сами зрители — им все абсолютно нравится, они давно привыкли к этому, они не требуют ни от какой программы никакой последовательности. Когда журналист Гордон начинал и заканчивал свои программы посередине «научной» лекции или псевдоинтеллектуального спора,  не понятного ни ему самому, ни зрителям, ни самим участникам (которые настолько проникались фактом выступления на телевидения, что забывали о том, что знали, а может быть, их так давно никто не слушал., что они просто разучились связно излагать свои мысли – которые, не исключено, от этого полного невнимания постепенно сами собой исчезли…), ни у кого это ни малейшего возмущения не вызывало — все воспринимали его благожелательно, благодаря картинкам, оранжевым тонам, переплетению теней, гулкому «интеллектуальному» тембру ведущего… А потом еще и говорили: «Да, это ход! Это правильно». Можно было бы и без звука пускать эти беседы, потому что все равно интересно — сидит Гордон, взрослеющий, симпатичный, чешет в ухе, гладит бороду. Это и есть мышление спиной или «затылочный субъект».

Однажды в ходе таких наблюдений  я задался вопросом: если человек постмодерна (дивидуум) повернут ко всему спиной, на что же он смотрит? Куда обращено лицо человека постмодерна?  И вдруг я с ужасом осознал – почти увидел -- что у него нет никакого лица, вторая сторона у него тоже затылок.

Это постижение человека постмодерна, как состоящего из двух сросшихся затылков, меня поразило как молнией. Согласитесь, что в этом есть нечто угрожающее.

 

 

Наркотики как форма дивидуализации (голый завтрак)

 

 

Еще один способ активной дивидуализации личного опыта — это наркотики. Принимая наркотики, индивидуум раздробляется, рассеваясь по цепочки причудливых состояний, алогично перетекающих друг в друга, фиксируя внимание на отдельных случайных деталях, эмоциях, предметах или образах (при употреблении тяжелых наркотиков  -- галлюцинациях), которые предстают как наполненные внутренней логикой психические лабиринты.

Наркотики – типичное явление именно постмодерна. Человек модерна всячески подчеркивал «цельность» своей индивидуальности и ее рациональную природу, сводящую воедино рассеянный хаос образов, ощущений и мыслительных потоков. Иными словами, человек модерна был призван к совершению постоянных усилий по волевой рационализации мира, по его приведению к логической картине. Наркотический опыт есть нечто прямо противоположное этой волевой рационализация – это, напротив, безвольная дерационализация. Человек, принимающий наркотики, отказывается от постоянного осуществления рационального и логически ориентированного усилия, он позволяет предметам, состояниям, эмоциям и фрагментарным несистематизированным мыслям двигаться свободным ходом без цели и закономерностей. Он делится часть субъектности с образами подсознания (в обычном состоянии подавляемыми) и даже с элементами внешнего мира. И это резкое ослабление волевого рационального начала высвобождает огромно количество психической энергии, которая воспринимается наркоманом в чистом виде – без прохождения через сложные системы рационализации и жесткой рассудочной цензуры.

Если в модерне наркотики были уделом отдельных нонконформистских индивидуумов, эстетов и мистиков, то в постмодерне наркотический опыт подвергается фундаментальной демократизации и становится достоянием масс. При этом акцент ставится на «новые наркотики» (типа «экстази») или легкие наркотики, не ведущие к глубинным трансмутациям (в отличии от опиатов или ЛСД). Эти наркотики постепенно и незаметно размывают индивидуальность, поощряя энергетически насыщенный поток разрозненных ассоциаций. Они не создают «альтернативную» психоделическую персональность, но прививают привычку рассматривать поток событий, не имеющий никакого содержательного или логического смысла, как комфортное и привычное состояние.

В конечном итоге (в романах Берроуза это прекрасно описано), из личности модерна, в которой были начало, середина и конец, возникает некий «naked breakfast», «голый завтрак», где, в принципе, события следуют друг за другом лишь условно— то печатная машинка превращается в голову демона, то на восточном базаре продают огромные котлы дохлых тараканов, то герой внезапно оказывается совершенно в другой стране. И вся эта последовательность отдельных фактов, выдернутых из контекста элементов личной истории, мешается через опыт наркомании.

Если сложить все эти аспекты дивидуализации, то мы увидим, как возникает совершенно новый постантропологический тип, который будет мыслить себя (и нас, если мы еще останемся) совершенно иначе и будет жить в реальности, существенно отличающейся от нашей.

 

 

Параллели с премодерном

 

 

Мы уже неоднократно сталкивались с тем, что парадигма постмодерна дразнит парадигму модерна и использует для этой стратегии парадигму премодерна – но только таким образом, чтобы эта парадигма премодерна не начала по-настоящему жить своей жизнью и не заявила бы права на доминацию. Премодерн всплывает в постмодерне в пародийном и , ироничном, перевернутом и фрагментарном виде. Симулируя отсутствующее сакральное постмодерн издевается над модерном. Это общая стратегия постмодерна, и она распространяется на все сферы. Этот принцип можно принять за фундаментально начало Постфилософии.

В таком случае, вполне можно было провести параллели  между антропологической картиной постчеловека и пониманием человека в премодерне.

Вот, например, биомеханоид? Мы сразу же вспоминаем историю о големе, которого создал пражский рабби Лоев. Или аппарат Альберта Великого, который построил механическую женщину, отвечавшую на все вопросы, которую никто не мог переспорить. Когда Фома Аквинский задал ей вопрос, на который он сам не знал ответа, а она ответила, он рассердился и разбил этой женщине голову. Собственно говоря, биомеханоида как осмысленную и рациональную куклу, оживленную магическими пентаграммами, в эпоху Традиции прекрасно знали.

Но, естественно, в эпоху Традиции это был символ, указующий на то, что будучи разумной тварью и сам человек есть ничто иное как мыслящий аппарат, и лишь Вера и благодать Спасителя делает его чем-то большим. В наше же время биомеханоид никого ничему не учит и ни о чем не напоминает. Он просто есть, он бегает, прыгает, отвечает на вопросы, много помнит, мало спит…

Далее -- мутанты. Тут вспомним античных существ — русалок, фавнов, кентавров, циклопов и других одноглазых, одноруких, одноногих, летающих безголовых, козлоголовых и свиноглоловых существ. Подробное описание этих странных тварей, как правило, населяющих периферию ойкумены, составляет обязательный раздел описаний путешественников античного мира. Что-то подобное мутантам существовало в премодерне. Но и в данном случае речь шла об иллюстрации того, что под своей «персоной» (личиной, маской) человек мог скрывать невообразимое разнообразие существ, которые в определенных обстоятельствах давали о себе знать и выходили наружу в форме отклонений от привычного вида человека. Множество монстров и духов показывали как разнообразен человек в своих метаморфозах и в своей неопределенности. В постмодерне мутации проявляют не богатство потенциального содержание человека, но нищету его автономной индивидуальной субъектности. Человек модерна упразднил метаморфозы и саму их возможность. И вот постчеловек, оставаясь в тюрьме без стен, пытается освежить свои умершие и охладевшие ощущения. Но создавая «новых существ» он лишь бесконечно редуплицирует свою собственную бесплодность. Поэтому летающий коровы и гигантские водяные змеи из «Детей-шпионов» вызывают не восторг, а жалость. – В постчеловеческих мутантах выражается скудость воображения автономного индивидуума, категорически не способного к опыту трансцендентного уже с эпохи модерна.

Теперь о клонировании. Биологический или сетевой клон стремятся к разделению человека на два. В истории Традиции, в частности, в истории христианских святых, как, впрочем, и в исламе, есть много упоминаний о феномене билокации, когда одного и того же святого или праведника встречали одновременно в разных удаленных друг от друга местах. Но это не клоны, а идея многообразия выражения субъекта, реализовавшего в себе архетип святости. Нечто подобное относится  и тематике алхимических гомункулов — созданию в пробирке маленьких живых человечков. Тут можно вспомнить и о магических куклах и других процедурах оперативной магии, которые также оперируют с субститутами индивидуальных существ. Сетевые клоны отдаленно и пародийно напоминают эти сюжеты.

 Дивидуализации опыта через наркотики соответствуют архаические практики экстаза, о которых писал Элиаде, инициатические опыты, в  которых для выхода за пределы человеческого обыденного состояния использовались древние аналоги современных наркотиков – в частности, галюциногенные грибы. Но в Традиции стряхивание с себя индивидуальной рациональности в инициатических операциях с наркотиками приводило к новой интеграции – с высшей личностью, с архетипом. Здесь жертвуя малой (лунной) разумностью мозга, посвященный обретал высшую разумность сердца. А в постмодерне все начинается и заканчивается растворением рассудка без какой бы то ни было последующей интеграции и тотализации.

Или, например, характерную для постмодерна смену пола,  транссексуализм. Это также типичное проявления дивидуализации. Личная гендерная история становится в тягость людям (обладать только одним им отныне скучно, действительно, обладать одним полом, лизации. Потому что даже личная гендерная история ву. ). В начале это сказывается в том, что люди в Интернете берут себе различные ники (то мужские, то женские) или участвуют в ролевых играх под разными именами (мужскими и женскими). Это пока «геймерская» транссексуальность, но и она показательна. В конечном же итоге, по мере упрощения процедуры трансгендерных операций люди будут все чаще менять пол биологически. Причем если первые транссексуалы делали это однократно – становясь навсегда из мужчины женщиной, или наоборот, то в скором будущем, это легко будет повторять по нескольку раз — надоело мужчиной быть, женщиной стал, потом надоело женщиной, снова мужчиной и так далее. Это становится возможным именно потому, что гендерная идентичность в системе постантропологии неуклонно размывается.

Прелюдией к этому служит кампания за однополые браки во всем мире. Она идет и набирает силу, с ней борются, против нее выступают, и тем не менее происходят гей-парады, все больше стран разрешают браки и даже венчание гомосексуальных пар. Двигаясь в этом направлении, легко понять игровой характер пола  постмодернизме.

В премодерне смена пола соответствует некоторым жреческим практикам, в частности, ритуальной кастрации жрецов Деметры и Изиды, и сакральной трансвестии шаманов и так далее.

 Но обратите внимание, чем отличаются эти явления эпохи премодерна от сходных – казалось бы -- явлений эпохи постмодерна. В первую очередь, в глаза бросается абсолютно бессмысленный характер того, что происходит с транссексуальностью в постмодерне. В премодерне смена пола имеет вполне осмысленное в контексте сакральных доктрин значение. Жрец, который меняет пол (чаще всего с мужского на женский) показывает тем самым, что он становится в пассивное отношение перед лицом трансцендентного принципа. Тем самым в религиозной общине он получает статус особого возвышения, то есть умножает многократно свой авторитет и свои духовно мужские (главенствующие) качества. Оскопляя себя для людей, он обретает высшее мужское достоинство – священный пол.

В модерне гомосексуализм и транссексуализм совершенно непонятны, неоправданы и рассматриваются как недоразумение и частное отклонение. Зато в постмодерне это расцветает с новой силой, претендуя на то, чтобы стать нормой. Хотя теперь уже без всякого обоснования.

У всех постчеловеческих метаморфоз, мутаций и трансгрессий больше нет никакого смысла. Никакой цели.  У мутантов, киборгов, биомеханоидов, клонов и транссексуалов, которые населят собой ближайшее будущее далекое подобие осмысленности будут только на самых первых этапах. Их создадут, чтобы бы «помогать людям», «ухаживать за больными», «освобождать человеческие желания», «полнее соблюдать права человека». Но в скором времени, эти гуманистические обоснования, инерциально продолжающие дискурс модерна, отомрут. А мутанты, биомеханоиды, клоны, киборги и транссексуалы останутся. В начале – как в фантастических фильмах -- они еще будут помогать «бедным людям», а потом, естественно, выйдут из-под контроля и дальше случится то, что вы в этих фильмах видели.

И сакральная логика премодерна, и рациональная индивидуалистическая логика модерна упразднятся в пользу ироничной фактичности существ постмодерна, которые станут ожившими фигурами анекдотов, получившими плоть больными фантазиями несмешных юмористов. И если у всех монстров, уродов и кастратов Традиции были вполне понятные роли, цели и миссии, и эти процессы протекали в узком секторе сакральной элиты (или на «границах империи»), то в постмодерне карнавалом первертов заполнится весь антропологический пейзаж, и никто из этих «новых существ» («новеньких существ») не сможет больше объяснять кто он такой, зачем он такой и почему он таким стал… Хотя вместе с тем извращение будет каким-то образом понятно всем и составит новый язык, намеки на который мы видим в некоторых фантастических сериалах, где речь идет о непонятных и закрученных интригах между различными расами космических уродов с острыми ушами, щупальцами вместо волос и остроносыми хоботками, чтобы пить кровь…

 

Завтра уже наступило: legacy of postmodernity

 

Когда мы говорим с вами о времени, о том, когда это наступит, очень важно понимать, что в парадигмальном смысле завтра уже наступило. Это «наступило», с философской точки зрения, есть абсолютный свершившийся факт. Потому, что переход к этой парадигме осуществлен. Он уже свершился, произошло это буквально на наших глазах — в 90-е годы XX века и в начале нового тысячелетия. Это произошло.

Точно также можно было недоверчиво ждать 200 лет с лишним после первых текстов Вольтера и Руссо, после  Французской революции, чтобы, наконец, увидеть триумф рациональной науки, полеты в космос и попытки построения коммунизма на одной шестой части суши. Но можно было и не ждать, осознав заранее всю глубину того, что отныне ожидало человечество. Тогда в эпоху Просвещения была пройдена важнейшая решительная фатальная черта: парадигма модерна стала преобладать над парадигмой премодерна. Да, парадигма модерна до сих пор еще не покорила до конца Восток --  не обработала даже нас как следует, несмотря на ту гигантскую цену, которую что мы заплатили за модернизацию; мы все равно еще не осознали модерна глубоко, а другие народы — тем более пока не все поняли. И, тем не менее, все же сущностно произошло то, что называется в английском языке сменой «legacies».

Сегдня мы имеем дело с чем-то аналогичным. Legacy of modernity уступила свое место legacy of postmodernity. Это очень тонкий сдвиг,  философский, парадигмальный сдвиг. Началось время постмодерна, история кончилась, завтра уже наступило.

И в этом отношении не важно, чтобы те тенденции, те «цветы», которые сейчас растут, стали «плодами». Самое интересное в том, что мы живем в эпоху фазового перехода, и специфика этого фазового перехода состоит в том, что мы видим, как нечто чудовищное, страшное, противоестественное совершается на наших глазах, но мы уже ничего не способны в этом изменить, потому что те тенденции, которые развиваются здесь — от человека модерна к постчеловеку постмодерна — это тенденции парадигмального качества; мы все живем под ними; не мы их придумываем --  нас, в конечном счете,  никто не спрашивает, приходить этой парадигме или нет — это решено за нас. Это фундаментально, потому что мы сами  -- производное от парадигмы, ее испарения, и поэтому бесполезно заклинать родную ночь остаться – новый и чуждый нам день уже брезжит. Это неприятное утро, но оно неизбежно.

 

Постамодерн – «пусть говорят»

 

Я бы хотел сделать небольшое отступление. Не так давно я участвовал на первом канале в программе «Пусть говорят» Андрея Малахова. То, что я там увидел, меня фундаментально поразило. Я думаю, что эта передача может послужить даже учебным пособием нашего курса, поскольку она представляла собой фактически введение в парадигматику постмодерна. Кто смотрел, знает, о чем я говорю, кто не смотрел, тем я расскажу в двух словах.

Начинается передача с того, что девушка из Санкт-Петербурга, 15 лет, Маша Шрайбер, толстенькая симпатичная девушка, подает в суд на Дарвина. Уже сама постановка вопроса — как минимум необычна. Но это только начало. Когда я пришел в студию, в гримерке увидел очень странных людей. Такое впечатление, что это было некое фрик-шоу, все участники которого обладают каким-то сдвигом, каким-то отклонением. Стареющий рок-музыкант Сергей Мазаев, слегка покачивающийся, но  возбужденный и  крайне агрессивный, грозил кулаком священнику, бешено оглядывался по сторонам, и принялся объяснять мне, что раньше он «верил в Евразию, а теперь верит во Вселенную». Потом какой-то человек, похожий на актера Ножкина, сказал мне, что «он тоже патриот», но быстро выяснилось, что он никакой не «патриот», но руководитель центра по исследованию НЛО, который ищет тунгусский метеорит. И вот начинается программа. Оказывается, участники делятся строго на две части: одни — сторонники Дарвина, другие — противники Дарвина. С правой стороны сидят противники Дарвина, среди которых папа девочки Маши Шрайбер, владелец рекламного агентства. В общем-то быстро становится ясно, что он выполняет рекламный заказ, выставив свою дочку нападать на Дарвина. Сидит священник из Санкт-Петербурга, который, как выясняется в процессе программы, и является заказчиком. Еще присутствует  пиар-группа, которая называется «Духовное наследие» (!), через которую происходят трансакции между священником  папой девочки. Итак, кажется, что девочка является главным действующим лицом программы. Меня тоже подсадили к группе противников Дарвина.

С другой стороны сидит вот взбудораженный рок-музыкант Мазаев, директор музея Дарвина, два сумасшедших неквалифицированных человека, некто Вассерман. Он похож бомжа, но, оказывается, «знаток», человек, который всё знает -- из телевидения. У него ноги и руки перевязаны кожаными ремешками, отдаленно напоминающие еврейские тифилим, но имеющими не ритуальное, а какое-то геолого-резведочное значение — к ним присоединены ножи,  фляжкика, кие-то консервные банки…. То есть у него всё при себе по приниципу -- «omnia mea mecum porto». Огромная бородища, он всё знает. Также привели какого-то расиста, автора «Расовый смысл русской идеи» из Госдумы, а с ним еще группу абсолютно сумасшедших неонацистов, которым, правда, слова не давали, но которые всем своим видом поддавали жару.

Для затравки девочка говорит: «Я подаю в суд на Дарвина, потому что человек не произошел от обезьяны», а в зале сидит огромное количество бабок, которые начинают улюлюкать, кричать: «Да что ты понимаешь в Дарвине!..» А она говорит: «Ну, посмотрите на меня, я же не похожа на обезьяну?» Они говорят: «Похожа! Похожа!» Когда дело доходит до священника, он говорит: «Вот было зверочеловечество, а теперь богочеловечество…» Ему орут: «Оплачен, оплачен». Над этим с неописуемо нервно-спокойным выражением лица  высится Малахов. К одной бабе, которая слишком много орала, он подошел и очень сильно треснул своими бумажками по лбу: «Прекрати орать, скотина», — сказал ей. Это было только начало.

Музей Дарвина кричит: «Если Дарвин не прав, то зачем ему и музей?!» А Мазаев очень агрессивно заявил, что, в принципе, всем нужно заниматься спортом, а девочку оставлять на второй год. Напомню, все это -- обсуждение того, прав Дарвин или не прав.

Попробуем оторвавшись от захватывающей цены, помыслить, о чем же все же речь шла по существу. Из парадигмы премодерна – в ее монотеистической версии, которая основана на креационизме, вытекает, что человек создан Богом. и обоснование этого лежит в той же плоскости,  в какой вся эта парадигма в целом. – Парадигма монотеизма основывается на вере, выводится из веры и доказывается верой, и следовательно, факт тварности человека есть факт веры. Поскольку вся парадигма такова, то ни один ее конкретный момент – например, антропология – по определению не может быть опровергнут обращением к иной парадигме, так как она не имеет в пределах религии никакого авторитета и выстроена целиком и полностью по совершенно иным законам.

Парадигма модерна основана на систематизации данных человеческого рассудка и эмпирических исследованиях,  и то и другое обобщено в современной науке. Рассудочные умозаключения и научные опыты, обобщенные в дарвинской теории, описывают совершенно отличную реальность,  где человек создался как-то сам по себе, самовозникновением, пройдя стадии эволюции от амебы через рыбок, ящериц вплоть до обезьянок, пока не стал человеком.

Обе модели происхождения человека находится на своем месте в своих парадигмальных контекстах. Антропологический креационизм, идея создания человека Богом, характерен для традиционной цивилизации. Теория дарвинизма является ярким выражением парадигмы модерна. В истории эти взгляды вместе со своими парадигмами располагаются – пусть теоретически – в строгой последовательности. Вначале есть парадигма премодерна (и соответственно сотворенный Адам), потом ее вытесняет, побеждает и, наконец, замещает парадигма модерна  (и соответственно, человек, появившийся из обезьяны). Но самое важное, что этот процесс включает не только теорию происхождения или появления человека, меняются контексты, и на место религии и веры встает наука и «опыт».

И вот наступает момент, когда эти две антропологические конструкции встречаются друг с другом в лоб, при полном игнорировании каких бы то ни было парадигмальных закономерностей и соотношений. И эта встреча сопровождается немотивированной агрессией рок-музыканта Мазаева,  рекламным агентством, пиар-компанией «Духовное наследие», полной девушкой Машей Шрайбер с ее нелепым иском, с ее папой, у которого тоже, оказывается, свое агентство «Шрайбер и Шрайбер», компанией еще каких-то кричащих и визжащих ненормальных старух,  перемотанным «геологическими тифилинами» Вассерманом, одинокими возгласами идиотских расистов и все это под эгидой Малахова. Так две парадигмы встречаются только в постмодерне. И весь антураж этой встречи – не случайность, а выражение того игрового, ироничного, насмешливого характера, которым пропитано в постмодерне все.

В программе никто и не ставит себе цель, хоть что-то понять в Дарвине, дарвинизме и альтернативных взглядах на появление человека. Какое дело Малахову до того, как создан человек? Ему глубоко безразличен Дарвин, ему глубоко безразличны попы. Я даже думаю, что никто не платил за эту программу «Пусть говорят». Пусть говорят? --  Ну так и пусть говорят.  Это и есть ярчайшее проявление того, что такое дух постмодерна.

Эти две парадигмальные позиции — дарвинизм и креационизм — в постмодерне всегда сталкиваются в шоу Малахова. Никто по большому счету свои позиции не защищает, потому что их не имеет. Все по большому счету являются клиентами определенных пиар-групп. Одна половина демонстрирует собой, что они не от обезьяны, другая пытается продемонстрировать, что именно от нее…

Но я закончу рассказ о то том, что было дальше. Итак, в первой части программы все выкрикнули свои реплики. Девушка Маша Шрайбер заплакала, потому что рокер Мазаев обратил внимание на ее полноту и косвенно связал с этим ее «антидарвинизм». Потом перерыв на рекламу. И после этого Малахов говорит: «Но это еще не всё, что мы сегодня будем обсуждать. Сейчас мы покажем вам бесов. Фотографии настоящих бесов». Приходят два человека, явно ненормальные, начинают показывать фотографии. На фотографиях какие-то мужики выпивают, улыбаются, а над ними ручкой или карандашом (ну самое большее, – начинающим дизайнером в фотошопе), нарисована смешная рожица. Их спрашивают: «Фотошоп?» «Нет, — говорят. — Когда снимали, этого не было. Когда проявили, это проявилось. Оно само.». Тогда ведущий говорит: «Значит это бесы!» Все кричат: «Ну, где там бесы?» Депутат Госдумы, автор расистской брошюры, возмущается: «Обещали бесов, я сорвался с заседания смотреть на бесов, а вы бесов не показываете!» Тогда Малахов говорит: «Ну, это еще не всё! Сейчас вы увидите самое главное! Третья часть нашей программы посвящена зеленым человечкам!» Периодически речь опять возвращается к Маше, девочке, которая все еще плачет, потому что Мазаев предложил ей больше заниматься спортом. Священник пытается еще что-то выкрикнуть про «богочеловечество», расисты спорят между собой о Ламарке, но  уже пошла третья часть.

Малахов просит всех остановиться. Появляется еще один мужик, который говорит, что вокруг зеленые человечки. «Сейчас я вам, — говорит, — продемонстрирую доказательство. Правда, -- поправляется, — этой кассеты нет, но покажу ту, которая есть». И показывает сто раз показанную и сто раз разоблаченную как подделку  хронику (в духе Эд Вуда), как врачи вскрывают  якобы инопланетянина. Все ничего не могут понять — то ли кричать, то ли свистеть. Все уже выложились. И тогда Малахов говорит: «На этом наша программа окончена, оставайтесь с нами, в следующий раз мы еще чего-нибудь более крутое покажем».

Я, конечно, не могу знать, то ли у нас уже всё такое телевидение, я его не смотрю, но куда я попал, было что-то фантастическое. Я думаю, что это прекрасная иллюстрация парадигмы постмодерна. Не бывает в модерне таких программ, не бывает Малаховых, больные люди находятся в сумасшедшем доме, в клинике, сторонники Дарвина находятся везде, потому что это никем не обсуждается и никому в голову не придет сказать: ну что вы там гоните-то? Никому даже в голову не может прийти подать в суд на Дарвина или на автора учебника по дарвинизму. И, наконец, священники, которые по определению должны придерживаться парадигмы премодерна в своих  антропологических воззрениях, в модерне права голоса не имеют. Они могут рассказывать о своих взглядах только в строго отведенных для этого местах – в церквях, на проповедях, в специальной литературе для строго определенной группы людей. В эпоху модерна, священник со своим креационизмом не то, что на первый канал, но даже и на университетскую кафедру не может прийти с темой, будто человек произошел не от обезьяны. Над ним будут либо смеяться, либо будет какой-то грандиозный скандал.

Это очень принципиальный вопрос -- парадигмы модерна и премодерна сходятся друг с другом напрямую и — в ситуации  постмодерна. Только там это всё может быть. Может быть священник, который, как будто не было веков Просвещения, как ни в чем не бывало заявляет свое о «богочеловечестве».  Так вот, что же происходит сейчас – в постмодерне? Сегодня эти парадигмы рассматриваются как равновозможные, директор музея Дарвина со священником сталкиваются напрямую (через Андрея Малахова или пиар-агентство), и необходимым условием является присовокупить ко всему этому зеленых человечков. Если зеленых человечков не будет, то разговор будет проходить в рамках «премодерн vs. модерн» или «модерн vs. премодерн». Вот этого нельзя себе в позволить даже  в постмодерне. Поэтому, как только дискурс о парадигмах модерна и премодерна начинает ставать всерьез, обязательно должен появиться «знаток», исследующий тунгусский метеорит или снежного человека или группа спившихся идиотов должна начать демонстрировать «доказательства существования бесов». Вот тогда всё закончено и совершенно, идиотизм достигает своей кульминационной стадии, каждый может оставаться при своем мнении или изменить его на прямо противоположное, поскольку, в принципе, в такой ситуации никакой коллективной, социальной достоверности ни у одной из групп не существует, и соответственно, здесь возникает то, что можно назвать legacy of postmodernity, то есть легитимность парадигмы постмодерна.

Действительно, здесь возможно всё, но только с одним условием — необходимо наличие представителей зеленых человечков и Малахов, который самим собой является набросочной (проективной) иллюстрацией к постантропологии. Малахов не рассказывал нам о том, что человек (постчеловек) представляет собой в эпоху постмодерна; он не отрицал собственно говоря, ни дарвинизма, ни креационизма, но он разворачивал перед зрителями  бессмысленный шум  смешных, нелепых и перемешанных между собой идиотов, которые собрались в студии. И те, кто был в этой студии, и те, кто смотрели передачу, и сам Малахов — все вместе они являлись одновременно творцами, жертвами и наблюдателями новой антропологической картины.

Кто здесь является носителем постантропологии? Малахов ли, участники ли этого дебильного шоу? Зрители? На самом деле — все вместе, все  кто показывают, смотрят, платят, участвуют или даже те, кто в этот момент выключили телевизор. Сам факт, что эта передача транслируется, есть факт необратимой диктатуры новой парадигмы, потому что если б это было не так, этот бред -- в рамках любой другой парадигмы -- был бы невозможен. Иными словами, это вещь -- очень серьезная, эта программа «Пусть говорят». По крайней мере, тот выпуск, где мне привелось присутствовать. Я не знаю — может быть, они все передачи такие, если все, значит, тем более, ничего в этом удивительного не было.

 

 

Философское осмысление субъекта в пост-антрпологическом пейзаже

 

 

Картина постчеловеческого завтра, которое уже наступило, которое уже есть постчеловеческое-завтра-сегодня (о поствремени мы еще будем говорить), не может не ужасать и не отвращать. Но чтобы сказать постмодерну «нет», эмоций недостаточно. Это очень принципиально: о наших эмоциональных состояниях  и о наших этических оценках нас просто никто не спросит. Они будут бесконечно малым шумом.

Если мы начинаем выступать против парадигмы постмодерна с позиции парадигмы модерна или с позиции премодерна, например, говоря, что «вы не правы, мы хотим видеть человека таким или вот таким, но мы не хотим видеть постчеловека», то, постмодерн нам на это ничего и никогда не возразит. Он молча возьмет Осаму бен Ладена с его программой человека исламского Средневековья и просто интегрирует его в раздел новостей, начнет производить куклы Усамы бен Ладена, его племянница будет петь рок-баллады, в России активисты шоу-бизнеса (например, продюсер Шаповалов) сделают проект «NATO» —девушка-шахидка в хиджабе поет экстремистские песни и т.д.. Точно так же поступят и с типичными людьми модерна, они отправят вести гуманистические разговоры на канале «Культура», который смотрят только «тихие».

Мы видим на практике, как вызов исламизма – яркое исламское отвержение постмодерна со стороны премодерна -- постепенно сам становится частью постмодерна. И постмодерн не только не боится этого, он приветствует это, он живет этим, он абсорбирует это, он принимает это в себя и легко превращает в тот же самый развеселый, чудовищный и зловещий балаган, в который он превращает все остальное. И в конечном итоге, разница между сериалом про бен Ладена, новостями про бен Ладена из «Аль-Джазиры» и, например, фильмом Тарантино «Бешеные псы» просто размывается, поскольку все происходит в виртуальном пространстве; и люди думают: а действительно ли есть бен Ладен или нет? А действительно ли эти здания Всемирного Торгового Центра рухнули или это снято в Голливуде? А может их вообще никогда не существовало?

И дальше возникает вполне постмодернистическая «теория заговора», согласно которой «реальности вообще нет», ее отчаянно глючит. Квентин Тарантино это и есть бен Ладен, а бен Ладен это голливудский актер, которого снимали где-то в Большом Каньоне. «Действительно» в постмодерне только то, что показано по телевидению, а значит только то, что «виртуально». Пропорции между событием и информацией о нем меняются местами. Информация теснит события, а потом и вовсе его заменяет собой.

Франция со своей стороны это оплот парадигмы модерна. Эта страна и ее культура отчаянно бьются за светскость и идеалы Просвещения. Выступают против хиджабов в школах  и за право журналистов печатать антирелигиозные карикатуры. Они упорствуют: мы будем отстаивать Руссо, мы будем отстаивать Вольтера, мы будем отстаивать светскость и свободу индивидуума… Но и это не помеха постмодерну: он берет все — и антирелигизные карикатуры, и религиозные карикатуры, и исламистов, и бен Ладена, и Тарантино, и тех, которые хотят Вольтера, и тех, которые не хотят Вольтера, и тех, кто не знает кто такой Вольтер — всех берет постмодерн, совершенно запросто, всем дает возможность высказаться, оставляя за собой только одно право – нарезав это в клипы как ему вздумается. Единственная задача и смысл постмодерна, чтобы все это было без начала и без конца — фрагмент речи бен Ладена, фрагмент статьи Бодрийара, фрагмент анекдота  Вольтера, короткий кусок порнофильма, улыбка Наоми Кэмпбеэл, визг Мадонны – а теперь --- наконец-то! -- реклама. И всем все ясно.

Как писал Жан Бодрийар, празднование двухсотлетия Французской революции, Bicentenaire, заменило в сознании французов саму Французскую революцию --  теперь все ведут счет эпохи не от Французской революции, а от даты празднования двухсотлетия Французской Революции, совершенно забыв и самой этой Революции и, тем более, о ее смысле.

Отсюда произрастает культ актеров в современном обществе — люди забывают, что актеры просто играют какую-то роль. Эта роль настолько к ним приклеивается, что оказывается, что большинство всерьез  воспринимает за их героев, пишут им письма, просят не убивать Донну Розу в следующей серии.

Смешение реальности и виртуальности — это характерное свойство постмодерна.

Конечно, из той постантропологической проблематики есть и иной выход, но он очень не простой и потребует чрезвычайного  интеллектуального усилия.  Этот выход будет озвучен мной в последующих лекциях -- ближе к концу нашего курса, когда речь пойдет о Радикальном Субъекте.