"Почему все-таки не остаемся мы в вышнем мире?" (VI 9, 19, 1). Таков глобальный вопрос Плотина. Если частица нас всегда находится в духовном мире, и подчас нам случается подниматься до этого высшего уровня, жить лучшей жизнью, покоиться в Боге, полниться единым присутствием, испытывать любовь к Благу, становиться взглядом, который превращается в тот самый свет, который излучает взгляд, как же можно опуститься обратно, как присутствие может исчезнуть, как пламя любви может угаснуть (VI 9, 9, 60), как можно вновь видеть различные предметы, как можно вновь вернуться к сознанию, размышлять, рассуждать, снова чувствовать свое тело, одним словом, как можно снова стать человеком?
Когда ты ощутил, что настоящая жизнь – в духовном мире, изведал, в мимолетном озарении, союз с Богом, как сможешь ты вернуться к повседневной жизни, которая кажется нормальной другим людям, но тому, кто познал экстаз, представляется противоестественным и мучительным состоянием?
Человек падает потому, что не в силах больше оставаться в вышнем мире. Но теперь он уже не в силах оставаться и в материальном. Теперь он не принадлежит ни к какой сфере: слишком земной, чтобы сохранить божественный дар, но слишком божественный, чтобы забыть о нем:
"Души вынуждены походить на "амфибий": они живут частично жизнью вышнего мира, частично – жизнью нашего" (VI 8, 4, 31).
И Бог не только в нас. Он также и в мире. В последних словах Плотина вновь слышится намек на эти две формы Божественного присутствия. Он скажет своему ученику Евстохию, присутствовавшему при его последних минутах: "Стремлюсь вознести божественное во мне к божественному во всем" (Жизнь Пл. 2, 25).

Если бы кто–нибудь высказал недоумение по вопросу о том, почему ум при посредстве души производит на свет ум, допускающий участие в себе, саму душу и связанное с ней тело ― как бы три вместилища, а божественность порождающего ума [вовсе не] приводит к возникновению трех божественностей ― принадлежащих уму и душе и собственной для тела; кроме того, если бы он удивился тому, почему, когда речь идет о телесной, единая генада предстоит двум или даже трем вместилищам и почему, когда речь идет о душевной, она связана и с умом и с телом, а когда о природной ― с душой и умом; далее, если бы он счел, что в сущности зависящее оказывается тем же самым, что в сверхсущностном то, от чего оно зависит, а, стало быть, если оно тройственно, то тройственно и сверхсущностное,― так вот, если бы кто–нибудь испытывал трудности во всех этих вопросах, то пусть он, во–первых, припомнил бы то, что было мною уже сказано: что соприкосновение с единым является прежде всего делом ума, а душа и тело, так же как и становление вообще, будучи как бы убогой нищетой, стоят в преддверии богатства. Они издале ка и опосредованно вкушают нечто от генады.

Занимался Прокл и политикою, следуя политическим сочинениям Аристотеля и Платоновым "Законам" и "Государству". А чтобы рассуждения его об этом предмете не казались пустыми и на деле неосуществимыми, он побудил к этому делу Архиада, друга богов, сам же он всецело отдаться политике не мог, препятствуемый более важными заботами. Архиада он поучал и наставлял во всех доблестях и навыках политика; как учитель при бегуне, он советовал ему превзойти всех заботами о городе в целом и в то же время благодетельствовать каждому жителю в отдельности, следуя всем добродетелям, особенно же справедливости. Такое усердие порождал он в нем и своими поступками, когда показывал и щедрость и великодушие, одаряя деньгами и друзей, и родственников, и гостей, и сограждан, чтобы видно было, насколько он выше всякого любостяжания. Немалые деньги пожертвовал он и на общественные нужды; а умирая, завещал свое имущество не только Архиаду, но и двум городам – своей родине и Афинам. Поэтому и от природы своей, и от дружбы Прокла Архиад сделался таким пытателем истины, что наши товарищи упоминали о нем лишь с благоговением, называя его "благочестивейший Архиад".

1. Многое есть, что лишь высшим умом надлежит постигать нам. Мыслью к нему обратившись [пустой] и считая понятным, оное ты не познаешь. [Пускай же] разумных различий всюду себя проявляет подобная молнии сила. В [праздной] горячности знание это искать не пристало. Пламенем ярким упорного разума все ты измерил, кроме сего одного, каковое исследовать должно без напряжения, оком души созерцая святыню. [Пусть] бесполезный упорствует ум в постижении [правды], ты причастишься тому, что за гранью ума пребывает.
2. В сердце стрела закаленная голос обретшего света духа, ума и творений [бесчисленных] силой тройною вызвала Троицы образ: не выверить чем-то единым огненных русел [и троп], [подобает] быть во всеоружьи.
3. ...Отец сам себя ограничил, собственной Силе разумной [творящий] Огонь не оставив.
4. Сила [всегда] с Ним, и Ум от Него же [имеет начало].
5. ...ведь не при помощи действий, посредством Ума лишь на вещество свою Силу предвечный Огонь обращает, Ум же, да будет известно, творит [затем] огненный космос.
6. Поясом неким Уму предстающая грань разделяет Первый Огонь и Другой, торопящийся [с оным] смешаться.