ПОСТЭРОТИКА

Сейчас мы опишем более иллюстративно, как парадигмальные переходы аффектируют тематику гендерных исследований. Посмотрим, как она реализовывалась в различных парадигмах. Если мы проследим за трансформациями эротики в разных парадигмальных аспектах, то сможем с помощью приведенных примеров исследовать сами эти аспекты.

Начнем с эротической проблематики в манифестационизме внутри парадигмы премодерна. Мы уже говорили, что парадигма премодерна включает в себя две модели: манифестационистскую и креационистскую. Манифестационистская модель основана на идее creatio ex Deo — творении из Бога, то есть творение мира как проявление Божества. Креационистская модель основана на принципе creatio ex nihilo — творение из ничто. Обе модели подпадают под определение парадигмы премодерна. Но эти модели внутри парадигмы премодерна радикальным образом отличаются друг от друга. Между ними существует логическая связь. Но именно креационизм в рамках премодерна создает идеологические предпосылки парадигмы собственно модерна, поскольку от манифестационизма в рамках премодерна напрямую к идеологии модерна прийти нельзя. Основные фундаментальные парадигмальные аспекты заострены именно в креационистской перспективе.

Итак, смысл манифестационистского подхода к гендерной проблеме изложен в мифе об андрогине. Если суммировать одним словом отношение манифестационистской парадигмы премодерна к проблеме гендерного деления на два пола, то это будет первичный андрогинат — в разных формах и моделях. И миф об андрогине или гермафродите является не позднейшей рефлексией на отношение полярности полов или продуктом наблюдений за различиями психологии и анатомии в социальном укладе различных подвидов человеческого существа, но этот миф как раз-таки и предопределяет гендерную проблематику. Андрогин является базовой онтологической реальностью гендерной перспективы манифестационизма. Интересно, что андрогин — не результат последующей реконструкции, например, древний человек наблюдает мужчину и женщину, наблюдает влечение мужчины к женщине и женщины к мужчине, и на основании своих наблюдений формирует миф как некий конструкт, миф о том, что некогда эти два пола представляли собой некий единый пол, или третий, андрогинный пол. Но так мыслят только номиналисты, прошедшие (?) под катком парадигмы модерна. Древние так не мыслили. И это очень важно, что миф об андрогине, изложенный у Платона, предполагает то, что Мирча Элиаде называет интуицией андрогината. Иными словами, андрогин не является материальной совокупностью мужчины и женщины. Он не является чем-то усредненным и не является результатом простого сложения.

Миф об андрогине утверждает, что андрогин является базовой истоковой реальностью, реальностью, которая может быть осознана, которая может быть опытным образом пережита, но которая определенным образом для человека фиксированного в истории, является целью, некой перспективой, не данностью, а заданием. То есть андрогин мыслится как задание, но задание реалистичное, имеющее свою собственную онтологию, собственное бытие, но это бытие находится как некая перспектива эротического пути полов. И андрогин, как синтез, предшествует разделению на два пола. Диалектика манифестационистского сознания всегда рассмативает андрогинат как базовую онтологическую реальность. Андрогин распадается на два пола, но это распадение никогда не фундаментально и не окончательно. Различные образы андрогината, андрогинной онтологии всегда подчеркивают наличие мужского элемента в женском, а женского — в мужском. Например, в китайском символе инь-ян представлены два принципа — темный и светлый, но подчеркнуто, что в светлом мужском начале ян существует черная точка, а в черной женской стихии инь существует белая, светлая точка. В принципе, можно сказать, что это образ или символ андрогина. Интересно, что черная точка на белом фоне называлась «спиной неба», а белая точка на черном фоне — «лицом земли». Дело в том, что манифестационистская парадигма в своем основании никогда не дуальна. Постоянно оперируя с дуальностями или с биномами, эта парадигма указывает на недостаточность такого разделения. Несмотря на то, что весь мир живет под знаком диады и под фатальностью диады, то есть под фатальностью разделения, это разделение никогда не является онтологически абсолютным. То есть это разделение всегда сохраняет связь с андрогинным архетипом, который предшествует этой диаде. И соответственно, идея рационализации того, что в «небе» нет «земли», а у «земли» нет «неба», то есть доведение парадигмы дуализма до своего логического предела означает очень интересную вещь. Манифестационистский дуализм всегда недуален, поэтому он утверждает, что небо, или мужской принцип, имеет в себе женскую точку, или земное начало, так же, как и женское начало обязательно имеет в себе элемент мужского начала. Именно потому, что это не аюсолютно разведенные между собой реальности. А раз так — они никогда не являются абсолютно негативными, например, или абсолютно позитивными. Они относительны. Это очень принципиально, поскольку в этих двух точках открывается логика мышления андрогинной примордиальности, предшествующей дуализму. Для нас, людей проработанных номиналистской парадигмой, было бы естественно совершенно по-другому рассмотреть женщину и мужчину и потом сформировать или не сформировать на этом основании миф о том, что является их суммой. Манифестационистское сознание работает совершенно по-другому. Вначале есть интуиция целостности, интуиция неразделенности, такого шарообразного существа, в котором соединены или еще не разделены мужские и женские признаки. В этом заключается очень тонкая идея эротичности манифестационистского мировоззрения.

Что происходит между мужским и женским началом? Между ними происходит вся динамика бытия или то, что греческие философы определяли термином «эрос». Эрос — это вся совокупность системы отношений между мужским и женским началами. Причем в эросе реализуется, но уже постфактум, после разделения диады, андрогинная первопричина мира. То есть, поскольку дуальность анормальна, эта дуальность, которая тем не менее является предпосылкой манифестации, постоянно стремится к самопреодолению. Если бы это было не так, то дуальности пола чувствовали бы друг к другу полное безразличие. И если женское и мужское начало рассматривать не как две части андрогинного импульса, а как самодостаточные модели, тогда не было бы той центральности и той фундаментальности эроса, которой пронизаны все космические уровни, начиная от высших этажей традиционной манифестационистской метафизики. Иными словами, можно сказать, что гамма отношений между мужским и женским началом внутри проявления обоснована наличием, фактом и реальностью этого примордиального андрогината. И именно как некое послание или имманентное проявление примордиального андрогината реализуется — уже имманентно — данный нам конкретный эрос, эрос, который притягивает землю к небу, мужчину к женщине, холодное к горячему, и другие пары противоположностей. Естественно, если андрогинат в чистом виде является вынесенным за пределы обычного опыта и андрогинные реальности начинаются за самым последним пределом метафизического созерцания, то эротическая субстанция, энергия или эротический динамис, дан и имманентен миру как его движущая сила. «Если бы был только андрогин, то не было бы полярности мира», — рассуждает человек в парадигме премодерна, в манифестационистской модели. Поэтому не было бы мира, и был бы один Абсолют. Для того, чтобы мир появился, андрогинная природа реальности должна быть сокрыта, и проявиться через оппозиции, то есть неандрогинность пола — это принципиальное отрицание андрогината. Но поскольку андрогинат предшествовал этому началу, то его следом является космическая любовь, которая пронизывает все уровни мироздания и вот этот космический эрос, который отвечает за движение молекул, за происхождение видов, за диалектику отношений неба и земли, потому и составляет сущность и главную ткань, главную субстанцию, смысл существования этой манифестационистской вселенной.

 Вселенная манифистационизма — это вселенная абсолютной, бескрайней и бесконечной любви. В этой любви существуют самые разнообразные формы, сегменты, и даже ненависть или отталкивание являются субпродуктом этого космического эроса. Поскольку мы говорим о понимании мужского и женского начал в манифестационизме как принципиальных категорий, то мужское начало является одним из элементов, синонимом или метафорой высшего божественного Принципа, неба, света; женское же начало вписывается в синонимический ряд смерти, зимы, земли, тьмы, ночи, реалий ноктюрна. На самом деле пол фундаментализирован, мужской и женский пол или пол различных животных, растений, которые осмысляются парадигмой премодерна, безусловно, никогда не рассматриваются как категория, свойственная человеку. Мы видим на обычном примере, что пол гораздо шире, чем человек, и половое воспроизводство свойственно многим видам не только животных, но и растений. Это очевидный элемент, соответственно, пол шире, чем человеческая спецификация, но сознание премодерна, свободное и наивное, любвеобильное сознание премодерна легко минует грань четкого видового определения и говорит: женское начало фундаментально, абсолютно, как и мужское, и они являются некими мгновенными причудливыми сгустками или диаграммой великой полночи и великого полдня. Мужчина и женщина в метафизике Традиции, манифестационизма, представляют собой не только людей, это всегда одновременно фрагменты и элементы символических цепей и рядов. Поэтому те атрибуты мужчины как человека и женщины как человеческого вида, или соответствующих животных, явлений и форм, которые напоминают фаллические или ктеические органы, — всё это ни что иное, как символическая цепь, причем символизм полов имеет здесь фундаментальный характер. Дело в том, что чаша не является символом женского начала, а посох — мужского. На самом деле, с такой же справедливостью можно сказать, что женщина является символом чаши, а мужчина — символом посоха. Взаимозаменяемость символизма основана на том, что ни мужчина, ни женщина в метафизическом, кемберном (?) виде парадигмы премодерна не являются денотатами. Мы узнаём здесь некоторые элементы постмодерна. Здесь есть конкретный денотат. Что является денотатом огромных, длинных, бесконечных рядов полового символизма, где мужчина ставится в один ряд с днем, с солнцем, огнем, мыслью, душой и другими вещами, а женщина — с противоположными реальностями? Что обозначают эти символические ряды? Не просто мужскую или женскую анатомию, не просто некие замечания относительно жизни племени или людей, которые находятся вокруг нас, а денотатом этих рядов, то есть обозначаемым этих рядов, является некая конкретная, фундаментальная метафизическая инстанция, например, ян и инь, которые сами по себе не являются уже символами, но являются тем, что символизирует все эти символы. Иными словами, взаимозаменяемость чаши или весталки в одном и том же ритуале или в разных ритуалах — это абсолютно естественная вещь, поскольку и в случае женского жречества в римской традиции, и в случае ритуальной чаши, которая ставится на сакральный постамент, речь идет о том, что и живое конкретное существо, и неживое существо — чаша — служат суппортом или опорой для снисхождения метафизических энергий, для их сиюминутного или более длительного проявления. Вот эта логика манифестационизма основана на том, что денотатом является фундаментальный онтологический принцип, который реализует или манифистирует, то есть проявляет себя, через цепочки своих символов, цепочки своих означающих. Таким образом, мы имеем два интересных разноплановых явления: с одной стороны, существует фундаментализация пола через обращение к метафизическому принципу. Иными словами, гендерная проблематика предстает как ряд символизмов дуальности, и соответственно, гендерная проблематика является языком или формой описания, а точнее, проявления (потому что описание и проявление сущности в манифестационистском контексте строго не различаются между собой, не разводятся) вот этого метафизического высшего принципа инь, который глобальнее, чем женщина, глобальнее, чем дуальность, и имеет свой тайный лик, свою белую точку где-то в глуби, в сердце полуночи, откуда ведет к андрогинному синтезу. Так же, как и абсолютно белое, холодное небо, l`azur Малларме, на самом деле имеет некоторый маленький изъян, и этот крошечный, невидимый изъян небесной стихии, абсолютно мужского начала, ян, тоже является признаком или печатью андрогинии, фундаментально сокрытой от мира.

Пол, с одной стороны, фундаментален, потому что он никогда не отражает того, что он собой выражает, будучи символом высших метафизических реальностей, с другой стороны, он есть нечто онтологически данное, что присутствует по ту сторону пола. Иными словами, пол не абсолютен, в какой-то высшей точке мистериального единства он преодолевается и через экзальтацию эроса происходит открытие или обнаружение андрогина. Здесь мы видим два направления, вертикальное и горизонтальное, которые фундаментально, диалектически переплетаются. С одной стороны, мужское и женское начала образуют систему эротических напряжений, пронизывающих ткань бытия. Но по сути, эта эротическая сфера отражает высший андрогинат на имманентном уровне, который еще значительнее, чем эта онтологизация мужского и женского начала. Значительнее и вверх, и соответственно, вниз. Таким образом, с одной стороны, онтология мужского пола является фундаментальной вещью как таковая, поскольку это символ небесных инстанций так же, как и метафизика женского пола представляет собой фундаментальную реальность, взятую в отдельности, но так как это разделение является вторичным по отношению к примордиальному андрогину, то эротика или эротическое пространство — то, что находится между мужским и женским полом — преобретает особое, сверхценное значение. То есть важен мужчина сам по себе. Отсюда проистекают практика мужской аскезы и путь мужчины, путь воина, который абсолютизирует в себе мужское начало и выходит к фундаментальным принципам, выходит за пределы человека, и участвует в тотализации (?). Этот путь мужской тотализации (?) в значительной степени идет по линии полной автономности от женского принципа. Точно так же последние следы или аспекты этого мы видим в современном монашестве, в мужском монашестве, а также в воинских аскетических практиках. Точно так же в женском монашестве и целомудрии тех же весталок или в других формах женской аскезы мы видим, как осуществляется на практике тотализация женского начала без участия мужского начала. Здесь возникают совершенно иные интеграционные процессы, которые через конкретный пол позволяют высшим принципам манистифицировать себя при полном отсутствии другого пола. Но есть и высшее назначение эротической идеализации, которая происходит как раз между двумя этими полами и которая отражает в себе призыв или тяготение, гравитацию андрогинной онтологии. И эта андрогинная онтология приобретает в свою очередь некоторую самодостаточность и законченность. В каком-то смысле не важно, что находится на этих полюсах, на мужском и женском. Эротизм предполагает реальность, законченную саму по себе, которая позволяет подставлять под эту эротическую систему самые разные полюса, что и предполагает поливалентный и открытый эротизм традиционного общества, который никогда не ограничивается строгой, фиксированной системой полов и чем более традиционным и манифестационистским является общество, тем более широким и многомерным является открытое поле эротического пространства, поскольку тотализация андрогинного начала может проходить в любом направлении 360 градусов, то есть по периферии всего круга.

Здесь следует обратить внимание на следующие вещи: идея манифестационистского отношения к гендеру рассматривает наготу как явление онтологического порядка и нагота не является объектом жестких {нрзб.} в этом контексте. Бодрийар говорил, что порнография — прямая наследница метафизики. И речь здесь идет о том, что принцип наготы открывает природу мира, но природа мира или подоплека мира — это и есть символическое обнаружение полового дуализма, и той сакральной субстанции, которая проявляется ex Deo (из Бога). Отсюда идея того, что нагота является не только эстетическим, но и метафизическим символом, одним среди других. Диалектика обнажения, снятие одежды и ее напяливание на себя является символом, отражающим космическое дыхание, это один из элементов символизма открытия и сокрытия высшего принципа. Нагота обнаруживает подоплеку реальности, а одежда ее скрывает. Это диалектический момент: в некоторых случаях одежда является оформлением изначального хаоса, и тогда перед нами упорядочивающий элемент, который привносится в изначальный хаос примордиальной наготы, а иногда наоборот — обнажение является выражением сути бытия, а одежда — сокрытием этой сути. Поскольку в традиционалистской, манифестационистской перспективе нет взаимоисключающих элементов, то ритуалы облачения и разоблачения — одевания и раздевания — всегда имеют амбивалентный смысл. Даже в креационистской традиции, традиции христианства, в православном богослужении сохранились элементы символического облачения. Есть даже особый чин облачения священника, когда на него возлагаются подрясник, ряса, омофор и другие части традиционного облачения, и всё это сопровождаются определенными молитвами. В некоторых ситуациях и снятие этих одежд тоже сопровождается определенными сакральными ритуалами. В манифестационистской перспективе если люди даже носок одевали, они что-то причитали, воспевали, пели хвалебные гимны. Точно также дело обстоит и с сакральным стриптизом, — указания на который, согласно Юлиусу Эволе, содержатся в примордиальных мифах, — имеющим отношение к разоблачению сути бытия и являющимся чисто метафизическим, гносеологическим и онтологическим актом. В раннем христианстве была традиция аскетической наготы, гимнософизм — голые святые. Гимнософизм предполагал определенную формулу сакрализации наготы аскета, то есть метафизика наготы проникала даже в такие поздние формы.

Говоря о гендерной гносеологии, можно вспомнить те схемы, которые мы описывали раньше: о том, как понимает человека традиционная метафизика. Традиционная метафизика видит в человеке три центра: центр сознания или рассудка, который символически локализуется в области мозга, интеллектуальная интуиция [в сердце] и центр желаний, который локализуется внизу живота. В центре манифестационалистской модели — живое сердце, которое распространяет лучи света в лунный диск рассудка, а свой жар передает силе влечения. Такой подход показывает, что между рассудком и эротическими желаниями не существует фундаментального противоречия, табуированных систем отражения, не существует оппозиции. В центре всего стоит сердечная реальность, которая, с одной стороны, оформляет рассудок, — через лучи, которые отражаются в лунном черепе человека, — а с другой стороны, через свой жар нагнетает витальную энергию, которая заставляет человека воспроизводить себя, бегать, скакать, совершать прекрасные подвиги для того, чтобы понравиться противоположному полу. Всё это уравновешивается и исходит из интеллектуальной интуиции и является синтезом. В гендерном анализе можно распределить полюса: рассудок соотносится с мужским началом, центр желаний — с женским началом, а самые стойкие интеллектуальные интуиции являются андрогинным началом. Соответственно, в сердце происходит истинный брак между человеческим сознанием и человеческим желанием. Обе эти реальности являются сакральными и вторичными по отношению к интеллектуальной интуиции и ее символическому органу — сердцу.

Последние 6 тысяч лет мы живем в эпоху доминации патриархального начала и даже если мы говорим о манифестационистских традициях, они всё равно акцентируют большее значение рассудка. Рассудок — это аполлонический принцип света, упорядоченности, гармонии мужского начала в то время, когда женскому, земному, теневому началу отводится сфера ночи, сфера дионисийских мистерий и всего того, что является исключением из рассудочного правила.

 Согласно некоторым реконструкциям, в частности, такого замечательного автора труда «Материнское право», как Бахофен, некоторые археологи доказывают, что доминации патриархального начала предшествовали матриархальные цивилизации. Но когда ученые подходят к описанию этих цивилизаций, они сталкиваются с рядом парадоксов. Оказывается, что женщины не просто правили мужчинами. Этого было бы недостаточно. Не было доминации рассудка над центром желаний. Под изначальным, правильно и корректно интерпретированным с точки зрения манифестационистской парадигмы матриархатом, следует понимать не главенство женского начала над мужским, не главенство женщины над мужчиной, а главенство андрогинного принципа, который уравнивает между собой функции, поскольку с точки зрения интеллектуальной интуиции, и рассудочное осмысление, отражение лучей, и вбирание жара в сферу желаний являются вполне естественным, но не иерархиезированным принципом. Иными словами, матриархальные системы, конечно, возможны, так же, как и патриархальные, но мы точнее поймем примордиальный матриархат, о котором писал уникальный немецкий исследователь Герман Вирт, рассматривавший структуры древнего индоевропейского матриархата. По реконструкции Вирта, как и по реконструкции Бахофена, видно, что идея доминации женского начала над мужским в прямолинейном смысле абсолютно несостоятельна. По сути дела, тот матриархат, который мы обнаруживаем в процессе понимания древности, не только не является патриархатом, но он не является и матриархатом в том смысле, в каком мы феминистически могли бы его представить. Это и была та модель, где рассудок не ставится в жесткую иерархическую позицию над принципом желаний.

Теперь перейдем к креационизму. В креационизме начинается фундаментальная катастрофа этого райского мировосприятия. Можно сказать, что Адам был создан андрогином, и только после того, как он почувствовал себя одиноко, из его ребра сотворили женщину, что, возможно, является неким рудиментом примордиального манифестационистского мифа. На самом деле, система креационизма предполагает сокрытие, и более того, отрицание этой реальности. И здесь рассудок начинает выступать как автономная категория в прямой оппозиции центру желаний. Система религиозных предписаний приобретает характер запретов, строгого табуирования некомпенсирующихся, как, например, в древних мистериях, какими-то изменениями. Здесь начинается эпоха реальной тирании рассудка и, соответственно, патриархат и патриархальный принцип в креационизме приобретают абсолютизированный характер. Именно в креационистских моделях, в монотеистических религиях мы имеем дело с законченным фундаментальным возвеличиванием мужского гендерного начала, и с доминацией рассудка как ценности, а желания как греха. Рассудок становится добродетелью, желание становится грехом. Отсюда — мужчина становится абсолютным молодцом, а женщина — полным недоразумением. Представление о том, что грехопадение произошло из-за несдержанности Еввы лежит печатью на всём креационистском подходе. Но при этом еще более фундаментальные вещи происходят в мире. Поскольку манифестационистская связь между принципами и их выражением, в {нрзб.} или символическом ряду нарушается, то мужчина со своим рассудком остается практически единственной базовой реальностью, вокруг которой структуризируется вся цивилизация. Этот мужчина символизирует Божество, символизирует небо, но символизируя его, он не является с ним одноприродным, в отличие от символических рядов, которые в манифестационизме метафизически оживляют высшим началом не только людей, но даже предметы, даже определенные символические искусственные конструкции наделяются высшей энергией, высшим предназначением. Здесь мужчина замещает собой Бога перед лицом женщины, которая замещает собой всё остальное. Соответственно, возникает представление о некой рациональной доминации мужского начала и абсолютной нормативности мужской гендерной психологии, рассудочности, философии, бихевиоризма, поведения и представления о том, что мужчина должен либо перевоспитать женщину, которая сама по своей природе дурна, либо ее постоянно шпынять в течение всей жизни. По крайней мере, не позволять ей иметь достойного права в сакральных ритуалах, рассматривать ее как нечто нечистое, постоянно сепарировать. Точно такое же отношение, как и к женщине, возникает в сфере желаний. Все желания, как и женщины, определенным образом допускаются, поскольку уничтожить их до конца рассудочному мужчине не получается, соответственно, он начинает их изгонять, выгонять их на периферию своего сознания, скрывать на женской половине, закутывать в чадру, прятать, бесконечно морализировать и бить, поскольку ничего другого он сделать не может, и женщина становится абсолютно иным для мужчины. Мы ищем иного в других народах, культурах, но мы не обращаем внимание на то, что в патриархальных креационистских цивилизациях женщина и есть иное, вечно молчащее на своей половине или что-то бубнящее, демонизированное существо. И так длится веками. Преставляете, какое это колоссальное испытание?

Естественно, в отличие от манифестационизма, здесь больше не идет речь о фундаментализации эротического начала. Иными словами, то, что лежит между мужчиной и женщиной, принципиально не сакрально. Это тоже новая вещь. То, что женщину притягивает к мужчине, — еще допустимо. Она ищет хозяина, хочет уйти от своего внутреннего греха, но вот то, что притягивает мужчину к женщине — это точно абсолютно негативно, и никоим образом не может быть сакрализировано, поскольку рассудку надо заниматься, с точки зрения полноценного креационизма, другими вещами, а не собственными желаниями. Ему нужно, к примеру, обратить взгляд на трасцендентные аспекты Божества. Но даже если мужчина станет совсем умным, остальное во внутреннем и внешнем мире у него рассудок разгонит, всё равно он никогда не станет Богом, а будет лишь тварью, но очень умной, однако, тварью. Отсюда возникает трагичность мужского солипсизма, мужчина остается единственной фигурой, которая в одиночестве, в пустоте мыслит о своей трагической невозможности. Всё это абсолютно правильно расшифровал Кьеркегор в библейской истории об Аврааме. Неслучайно авраамическая традиция как раз и называется креационизмом. Таким образом, мужчина замещает собой Бога, который создал мир, а женщина замещает собой ничто. В этом случае меняется отношение к наготе. Нагота мгновенно демонизируется, а почему? Почему вдруг возникает представление о том, что нагота запрещена именно в креационистских моделях? Три религии активно, жестко и бескомпромиссно реагируют на наготу, это иудаизм, христианство и ислам. Более того, появление голого плеча, локтя в классических креационистских моделях — это просто жуткий скандал. Если кто-то вовремя их не скрыл — это большой вызов общественному мнению. Потому что нагота в случае creatio ex nihilo является не обратной стороной проявленного Божества, символизирующей божественную субстанцию, которая так же, как и весь остальной мир, является творением ex Deo, а нагота является позорным откровением «ничто», и греха, и выражения ничтожности мира и тварной реальности. Поэтому абсолютным императивом становится одежда, и ритуал сокрытия наготы — это своеобразная задрапировка наготы ничто, которая была. Таким образом, творение мира рассматривается как некое деяние портного. Бог-портной — эта метафора подходит к определению, которое в креационизме возникает в отношении наготы. Соответственно, нагота демонизируется и жестко табуируется. В такой строго доведенной до предела креационистской концепции, под одеждой у людей ничего нет, то есть нет их самих, поскольку, по сути дела, они сами по себе есть не что иное, как одежда для ничто. Отсюда возникает идея костюма человека-невидимки, костюма без собственного содержания и автономизация одежды. Вообще культ одежды, который можно наблюдать в западном обществе даже сегодня, культ мод, коренится именно в этом принципе. Поскольку нагота ничтожна, соответственно, одежда является практически абсолютным актом. Отсюда культ портных, особенно в последнее время.

Теперь мы перейдем к гносеологической точке зрения нового понимания познания. Что такое познание в гендерном смысле внутри креационизма? Это, безусловно, мужская рассудочная деятельность. Познание есть то, что делает в своем сознании мужчина. Это и есть процесс познания. Что происходит в голове у женщины? Женщина становится символом глупости. Причем глупости ни коим образом не возведенной к собственному корню, а просто умаленному и спародированному варианту того процесса, что происходит у мужчины в голове. Следовательно, этот вариант не представляет ни для кого никакого интереса. Эта идея гносеологии, основанной исключительно на мужском рассудке, включая репрессивную контргносеологию, предлагающую рассматривать женское сознание как воплощение предрассудков, глупости, нелепости и неадекватности, — всё это, как ни странно, фундаментально аффектировало весь строй западной религиозной креационистской философии, поскольку корни западной философии, кроме греческих корней, в основном лежат в креационизме и католической схоластике.

Обратим внимание на то, как много изменилось с исчезновением сердца. Вместо сердечного познания, вместо андрогинного начала воцарилась реальность дуальности, которая утратила свои метафизические корни. В такой ситуации тотализация глупости и даже тотализация мужского рассудка ни к чему привести не может. Лишь некий баланс, с огромным трудом поддерживающийся всеми предписаниями креационистской цивилизации, удерживает эту модель в состоянии большего или меньшего равновесия: мужчина наказывает свою жену с утра и до вечера, и только поэтому цивилизация не распадается. Как только он забудет это делать, цивилизация начинает трещать по швам. Так чувствуют и мыслят представители креационистского сознания, и может быть, они отчасти правы. Таким образом, здесь возникает патриархальная, рассудочная, мужская цивилизация.

Теперь мы переходим к парадигме модерна. Всё, что мы сказали о гендерной проблеме в парадигме креационизма, абсолютно, без всяких изменений, особенно на первых этапах, проецируется в парадигму модерна и становится стартовой чертой гендерной проблематики эпохи Просвещения. Если здесь мужчина изображал из себя отсутствующего, далекого, запредельного, ультратрансцендентного бога, как {нрзб.}, а женщина обозначала хаотические потенции ничто, то в парадигме модерна мужское сознание больше ничего не символизирует, как и женская ничтожность — они не символизируют ничего, они просто есть по факту, и остается, практически, не онтология пола, а чистая гносеология пола. В модерне мы сталкиваемся с двумя вещами: с проблемами взлетов и падений только мужского рассудка, и довольно невнятным фоном со стороны женщин, которые по началу спокойно к этому относятся, — чем бы мужчины ни тешились, могут в церковь ходить, могут делать опыты над обезьянами, — поскольку их так забили, что им уже ничего не было возможно сказать. Консерватизм и особая, пластичная природа женщин именно их делала носительницами предшествующих мировоззрений и консервативного начала, поэтому женщина гораздо более консервативна, чем мужчина, но для мужчины — это опять же признак глупости, потому что он всё трактует исключительно по самому себе.

Таким образом, в картине модерна пол полностью утрачивает свое метафизическое, символическое и онтологическое значение. Кстати, странным образом утрачивает своё значение и принцип эротизма, поскольку он отвлекает мужчину от рассуждений и мешает ему думать о своих мужских проблемах, соответственно, эротизм им рассматривается как абсолютно излишняя вещь. Это очень тесно связано с протестантской этикой, потому что протестантизм является промежуточной концептуальной формой между остаточной, угасающей парадигмой креационизма премодерна и полноценной парадигмой модерна. Мы видим в протестанском этосе, в пуританизме доведенное до абсурда и полного неприятия отношение к женщинам, и возвеличивание мужского начала. Интересно, что даже самые прогрессивные, либеральные, демократические режимы в Англии и в Америке до недавнего времени, до ХIХ века рассматривали в качестве гражданина только мужчину, то есть разумный мужчина и был гражданином. А кем была женщина было непонятно, статус ее в конституции о правах человека был неопределен, и существовало движение суфражизма (от слова suffrage, голосование), которое настаивало на том, чтобы женщине тоже дать право голоса.

Когда формировалась парадигма модерна, уже отбросили Бога, отбросили религиозные запреты, отбросили символическое концептуальное обоснование патриархата, тем не менее рассудочное отношение к женщине полностью сохранялось, только теперь оно было основано на принципе «кто сильнее, тот и прав». Привилегированная позиция мужчины в обществе модерна, — унаследованная из креационистского общества, — давала ему право не считаться с женской аргументацией и не давала женщине возможность найти свою аргументацию. Женщинам это не нравилось, а поскольку за 1000-летие их забили так, что они рта не могли открыть, соответственно, они невнятно выражались: «дай денег, дай поесть». Иначе говоря, просили мало и не то, что надо, потому что у них не было языка. По сути дела, они говорили обрывками слов, они не знали своего языка, они утратили свою онтологизацию, свое гендерное достоинство, и если действительно так относиться к человеку, он в итоге и превращается в пародию. Любопытно, что в начале модерн был маскулинистский, рациональный. Интересны в связи с этим анекдоты, которые рассказывают о Канте. Говорят, у Канта никогда не было женщины — до самой старости — просто потому, что он не хотел отвлекаться. Тоже из протестантской семьи, кстати, был Кант. И раньше писали Кант через букву “С”, поскольку он был потомком французских гугенотов, которые эмигрировали в Пруссию. Вряд ли немец придумал бы всё то, что придумал Кант — тут явно галльский мозг. И вот Канту, которому пол мешал думать, друзья, доброжелатели, какие-то студенты-выпивохи привели девушку легкого поведения. И после краткого {нрзб.} Кант сказал: «Ничего я в этом не понял, лучше пойду дальше думать». Отсюда можно сделать вывод, что пол в рассудочной, классической философии модерна излишен, и столпы этой философии это утвержали своим поведением, поскольку их задача была — развоплотить мужское сознание, чтобы ему не мешали заниматься своим делом.

Мы сейчас находимся в гендерном пространстве парадигмы модерна. В определенный момент вся эта картина начинает меняться. И она меняется симультанно, в научных, социальных исследованиях, в идеологии. И постепенно, примерно во второй половине ХIХ века, в самом эоне модерна, если брать его с ХVI века по ХХ век, модерн прекращает действовать экстенсивно, то есть оспаривать и отметать всё, что он находит в традиционном обществе, и начинает задумываться о своих собственных предпосылках. И тогда начинается критическая традиция. И Кант — это тоже элемент критической традиции. Он так мыслил, мыслил, а потом задумался: «А что же я, собственно, делаю?» И удивился. Но не только Кант удивился тому, что он делает, но многие, в частности, Маркс, удивились, как продукт мужского сознания воплощается в экономико-хозяйственной сфере. И сказали: «А вдруг в этом рациональном процессе содержится какой-то недочет, вдруг здесь что-то упущено или можно иначе?» На самом деле, модерн середины XIX века начинает критически осмыслять свою собственную парадигму и приходит всё к более странным выводам. И затем, к концу ХХ века, модерн придет к своей полной несостоятельности и убежденности в том, что все его предпосылки во всех моментах, включая гендерную экономику, являются непродуманными, некритическими пережитками традиционного общества. Иными словами, модерн начинает задумываться — а модерн ли он? Не является ли он секулярной версией тех же креационистских или традиционных обществ, которые он был призван заменить собой, но в ином виде. Мишель Фуко в «постмодерне» в «Истории сексуальности» как раз описывает эти этапы формирования отношения к полу уже в современном европейском обществе, приводя в пример самые нелепые и отвратительные предрассудки женской дискриминации в протестантских обществах или в креационистских католических. Соответственно, в этот период, к концу XIX века проблема пола, то есть отношение рассудка к желанию, всё более привлекает внимание. Рассудок пытается отменить пол. Он пытается не просто от него отмахнуться, загнать, разогнать, признать ничтожным, одеть, запретить. Рассудок пытается сам влезть в этот пол и своим собственным прикосновением растворить его, сублимировать, чтобы его больше не было. Этот антиэротический элемент был заложен изначально уже в креационизме. В традиционной креационистской, авраамической морали была ненависть к полу, но в XIX веке, уже в рамках парадигмы модерна, возникает еще более радикальная идея — абсолютной отмены пола. Попытка глубоко осмыслить эротическую реальность, или мир желаний, чтобы в ней действительно не осталось ничего непрозрачного для света мужского сознания, был предпринята Фрейдом. Фрейд не стремился возвратить манифестационистский эротизм в центр реальности. Кстати, это очень хорошо показал, с одной стороны, Юнг, с другой стороны, Лакан, а позже Делёз и Гваттари в замечательной книге «Антиэдип». Фрейд, по сути дела, пытался абсолютизировать мужское рассудочное понимание сексуальности так, чтобы в ней не осталось вообще никакой самостоятельной тайны, ни сокрытости, даже самого негативного толка. Неслучайно сегодня, в нормах политкорректности, постделёзовской, постмодернистической, Фрейд звучит так же, как Адольф Гитлер, то есть Фрейд как теоретик мужского сексизма, который со своей рационалистической точки зрения взялся толковать эротические явления и, соответственно, навязывает другим, альтернативным видам свою железную рассудочную волю. Этот аспект очень интересен. Например, Крафт-Эбинг в «Сексуальной психопатии» пишет о различных патологических отклонениях, с которыми он знакомится в дурдомах Европы, с удовольствием разъезжая по ней. Призывая лечить эти отклонения, он говорит, что эта женщина, например, помешалась от своего влечения, или этот мужчина сошел с ума от переизбытка чувств. Одним словом, рассмотрение эротики как болезни доходит до своей предельной грани. Также и психоанализ ставит своей главной задачей — лечить людей, лечить пол. Вначале еще могут быть сомнения: кого лечить? А на основании фрейдистской модели становится понятно, что надо лечить абсолютно всех. Все являются классическими объектами для психоанализа. Здоровых не бывает, вообще понятие «здоровый» изгоняется, и главная задача научной программы фреёдизма и тех людей, которые занимались философией пола, — это покончить с полом или по крайней мере поместить его в процесс перманентной терапии, которая не начинается и не заканчивается. Когда Фрейд говорит о Эросе и Танатосе, используя греческие термины, ни малейшего отношения ни тот, ни другой термин к греческим оригиналам, которые представляли собой в манифестационистской парадигме премодерна совершенно иные реальности, не имеют. Это сугубо пустые термины, взятые лишь для того, чтобы досадить академической, схоластической культуре, психологии того времени. Это научная метафора, не более того. Очень опасно отождествлять то, что Фрейд понимает под эросом с тем, что понимали древние греки. Одно к другому никакого отношения не имеет.

Здесь мы уже постепенно переходим к парадигме постмодерна. Исследования пола в последние десятилетия привели к тому, что вслед за Фрейдом пришла очень интересная плеяда психоаналитиков, в частности, тот же Лакан (Юнг — это отдельная тема), которые предложили осуществить в отношении Фрейда приблизительно то же, что Маркс сделал относительно классической политэкономии Адама Смита. Структура Адама Смита описывала функционирование капиталистического хозяйства довольно подробно. Маркс принял это описание и подверг его критическому осмыслению. То есть он его не отверг, а принял, и приняв, предложил преодолеть, зайти с другой стороны. Не со стороны капитализма и капиталистов, а со стороны эксплуатируемого класса. Точно также предложил поступать Лакан, а вслед за ним, еще более утвердительно, Делёз и Гваттари в «Антиэдипе». Они сказали: Фрейд рассудочно, мужским образом описал нам довольно полную картину функционирования донной сексуальности, но теперь мы, поблагодарив за это Фрейда, пошлем его туда же, куда послал Маркс Адама Смита, и осуществим переворот. Мы поставим эту телесность, сексуальность над рассудком, и скажем, что рассудок есть не что иное, как излучение этой низшей ризоматической сексуальности, «машины желаний», «микрополитики желаний», которая здесь оказалась случайно, была извращена мужским образом, загустела в мозгах, собственно, создав ткань серого вещества. Для Делёза, а еще до него для Лакана, тело или телесность, понятая как смутная, постнигилистическая реальность, как раз и является главным источником происхождения мысли, и мысль становится неким искаженным, дефигурированным явлением, а мужская рассудочность в данном случае рассматривается как случайная форма женского каприза. Совокупность искаженных и болезненных истеричных состояний женского эротичного расстройства порождает мужское сознание. Здесь такая дезонтологизация, десимволизация пола доходит до своего последнего этапа.

Возникает концепция сексуальности в парадигме постмодерна, которая представляет собой нечто противоположное традиционному понятию «пол» или «секс». Об этом очень подробно пишет Фуко. Сексуальность — это такое состояние, которое еще не расчленяется ни на притяжение, ни на отталкивание, ни на влечение, ни на желание. Это некое малое возбуждение телесной материи, ориентированное в неопределенном направлении. Отсюда идея — придать сексуальности характер революционного проекта и освободить ее от того, что ее сдерживает, в том числе и от секса, и от пола. Раскрепощение сексуальности в программе постмодерна означает рассмотрение человеческих ролей в эротической практике как случайное, необязательное, как опять же продукт всего зловредного фрейдистского мужского рассудка. Идея того, что сексуальность должна выйти за рамки и мужского, и женского, и человеческого и нечеловеческого, пропитать собой виртуальную реальность и никогда и нигде не иметь никакого разрешения. То есть это идея девальвации не только деторождения, но и оргаистического ощущения, поскольку сексуальность в таком понимании не имеет начала и конца и любая кульминация предполагает состояние фрустрации и печали, и считается даже, что оргазм — это тоже продукт неких концептуальных, конспирологических стратегий закрепощающего рассудка, который не будучи в состоянии освободить сексуальность в ее собственной свободной игре, концентрирует ее то через систему запретов, то позволяет ей оргиастически развиться. Правильной сексуальностью с точки зрения Делёза и Гваттари является пансексуальность и полное отсутствие полов, секса, отсутствие всяких запретов и т.д. Бодрийар критически говорит, что пролиферация в интернете эротических или порнографических картинок свидетельствует о том, что секс окончательно уходит из человеческой жизни, и люди начинают вспоминать о нем, только ностальгируя о том, чего уже больше нет. По крайней мере, в жизни — точно. И вместо этого остается симулякр половых отношений, и этот симулякр воплощен в концепции сексуальности в оппозиции сексу.

Жан Бодрийар, который описывает постмодерн с точки зрения критики или гиперкритики, как он сам говорит о своем методе, рассматривает освобождение сексуальности как исчезновение сексуальности, секса, пола из жизни и окончательное прощание с дуализмом, который предшествовал истории пола, истории гендерной метафизики на всех ранних этапах. Ни в одной из цивилизаций никто не ставил под сомнение то, что производство человека требует двух — мужчины и женщины. То есть дуальность, которая соединяется, порождает нечто третье. И эта дуальность мира является его законом, который признавали и метафизики, и рационалисты, и позитивисты, кто угодно. Но, согласно Бодрийару, современный виртуальный мир постистории — это было бы слишком конкретно, слишком фундаментально. Соответственно, необходимо приступить к иной форме производства, к производству недуальному. И тогда Бодрийар, сформулировав эту предпосылку чисто теоретически, начинает искать в нашей реальности модель недуального производства, и он ее находит через институт или метолодогию клонирования, через создание такого же дубля, дубликата без всяких половых клеток. Человека — или другое существо, овцу Долли, например, — генетически восстанавливают без участия папы и мамы, он — сам по себе, и таким образом исчезает половая история субъекта, исчезает весь фрейдистский комплекс, который рассматривает человеческую психику как продукт конкретного исторического опыта младенца (сначала в пренатальном состоянии, затем с самого появления его на свет), как формирующую структуру личности и структуру основных реакций. У клона такой родительской системы нет. Клон порождает себя сколь угодно много, это подобно серийному производству. Когда-то серийного производства не было, люди шили себе каждый у своего портного и всегда были оригинальны. Даже самый простой крестьянин был «от кутюр», потому что его кафтан или рубаху кто-то конкретно, специально для него сшил. Вспомним, какую роль играл костюм в метафизике, и соответственно, переход от моды на одежду и серийной моды к серийному воспроизводству человеческих существ — это абсолютно естественный переход, не требующий никакого усилия. Соответственно, идея — улучшать людей. Недавно у Владыки Кирилла было заседание Церковного совета, когда православные интеллектуалы, искусственные архаики густопсового премодерна обсуждали европейские хартии о гендерных исследованиях. Говорилось о необходимости использовать достижения современной техники для улучшения качеств человеческих особей. Они просили разрешения на клонирование, на воспроизводство человека с улучшенным элементом. Таким образом, к людям начинают подходить как к костюмам. Но поскольку это не так скандально, как может показаться, поскольку люди и костюмы — это синонимические ряды. И в традиции костюм иногда значит больше, чем человек. За шубу продавали целые города. Сколько крепостных можно было купить за шубу или даже русскую шапку! Идея равнозначности отношения к костюму и человеку предполагает улучшенное производство клонов, то есть человека воспроизводят не таким, каков он есть, а стараются очистить его от недостатков. Бодрийар замечает, что так воспроизводит себя раковая опухоль, это избыточные, не необходимые человеку ткани, которые пожирают всё вокруг, они начинают воспроизводить себя неполовым путем, то есть раковые метастазы — это не деление, а повторение одной и той же клетки и в рамках других биологических процессов организма это представляет собой аномалию. Точно такую же аномалию с точки зрения классического человеческого сообщества представляет собой производство клонированных индивидуумов. В связи с этим можно сказать, что проблемы спида, которые все обсуждают, тоже являются серьезным аргументом игрового характера против дуального производства людей. В принципе, если распространение спида достигнет определенной черты, то большая часть человечества согласится: давайте лучше в пробирках, там всем будет спокойнее и надежнее. Естественно, дальше включается идея сделать более красивого человека, более стройного, высокого, выше прыгающего или дальше смотрящего, если что-то изменить в генофонде, возможностям мутантов нет предела.

Идея клонированного производства воплощается в молодежных стилях, в частности, в стиле асексюэ {так?}, который не позволяет отличать девушку от юноши, и постепенно такая универсализация гендера является всё более и более распространенной. Французский философ-социолог Поль Бурдье на основании марксизма выводит случайность полов, то есть с его точки зрения человек становится мужчиной или женщиной вследствие эксплуатации или плохого воспитания. Соответственно, если изменить эти социальные модели, то, поскольку человек существо социальное, можно воспитать из женщины правильного мужчину и тогда получается, что анатомия — это тоже предрассудки, и если правильно воспитывать, то всё воспитается.

Идея телесности при переходе от позднего модерна к постмодерну теряется, утрачивает свое фундаментальное значение. Тело становится плоским, экранным и ризоматическим. Иными словами, тело человека становится не каким-то специальным, законченным объектом, который стоит в центре эротической реализации, эротического опыта, а на самом деле, тело постулируется как некий раскатанный пласт, состоящий из произвольного чередования эрогенных зон с неэрогенными зонами, то есть это некий экран, на который проецируются стимулирующие лучи. Человеческое тело в своем пределе совпадает с экранной поверхностью, на которой мы смотрим новости, и поскольку человеческие эротические восприятия — это не что иное, как чувства, некое переживание, то, в принципе, эту стимуляцию, и субъектное и объектное наслаждение, можно перенести полностью на экран, где изображение того, что там происходит, будет наслаждаться самим собой при отсутствии того, кто смотрит, и того, кто показывает. Эта автономизация экрана видна в тематике гламура. Мода на гламур — это мода на объекты, которые являются гиперреальными, которые более реалистичны, чем в реальности. Это кожа, которая не имеет никаких дефектов, это волосы, которые растут абсолютным образом. В некоторых духах сейчас рекламируют женщину с глазами инопланетянки. У нее огромный глаз на всё лицо, люди смотрят и гадают, то ли это фотошоп, то ли это уже генетическая модификация, то ли это гламурный рисунок, а то ли это просто глаза такие. Вот эта идея размывания канона тела, изменение формата тела с органами, превращение тела в «тело без органов», тела, имеющего глубину внутренностей в тело, не имеющее глубину внутренностей, только состоящее из эпидермического покрова, в которое проецируется фильм, реклама — всё это является последним словом постэротики.

Несколько слов о феминизме. Феминизм сейчас, в кризисе модерна, в эпоху постмодерна становится всё более распространенным и всё более интересным явлением. Всё больше гендерных исследований ориентируется на осмысление женской психологии, гносеологии и даже онтологии. Традиционно существовало два вида феминизма: феминизм равенства и феминизм различия. В XIX веке, до того как началась эпоха фрейдизма, в рамках деонтологизации пола, которая полным ходом шла в философском дискурсе модерна, возникла такая идея: если мужское и женское начало не фундаментальны, если между ними нет неснимаемого онтологического противоречия, давайте освободим женское начало от существования в социальной темнице, в которой она тысячелетиями находилось. И тогда возник феминизм равенства среди других эгалитарных теорий. Смысл феминизма равенства заключается в том, что женщина обладает таким же рассудком, как и мужчина, и она не показывает этого только потому, что ей этого никто не позволяет, то есть ей не позволяет этого социальная среда, предрассудки патриархального мужского общества, и стоит разрешить женщине заниматься теми же самыми мужскими занятиями, как она его догонит. Может быть, не сразу начнет думать, но постепенно, по чуть-чуть, и вскоре где-то сможет с ним состязаться. Это так называемый феминизм равенства, который прямой дорогой ведет к полной асексуализации, полной потере какого-либо представления о поле, поскольку в этом пространстве мужской рассудочности женщина действительно может быть вполне конкурентноспособной, потому что ничего особенного и сложного в интеллектуальных, рассудочных операциях нет. Просто женская природа гораздо глубже и интереснее, чем это постоянное, поверхностное различение, соединение отдельных атомарных мыслей, чем занято мужское сознание, она просто устроена иначе, но если постараться, то и женщину можно превратить в такого же монстра, как рассудочный мужчина. И этот феминизм равенства постепенно приводит к тому, что сравниваются полы по линии полной нечленораздельности. Даже мужчина, если двигаться в этом направлении, будет видеть рядом с собой умных женщин, он будет идиотизироваться, глупеть, и в итоге этот феминизм равенства может довести до некоторого однородного, асексуального пространства, где и мужчины, и женщины будут одинаково владеть набором неких рациональных элементов, социальных стратегий, могут заниматься бизнесом, делать рекламу, пить пиво у метро, прогуливаться с собачкой, смотреть рекламу, гладить брюки и т.д.

Идея феминизма равенства — это идея, которая сопровождает постмодерн, это одно из наиболее ярких направлений постмодернизма. И неслучайно Делёз и Гваттари любили такой феминизм равенства и рассматривали его как одно из направлений постмодернизма. В различных словарях и энциклопедиях феминизм рассматривается как один из элементов постмодернистической философии.

Но есть и другой феминизм. Феминизм различий, который утверждает, что вся парадигма гендерного дуализма является произвольной, что женское начало имеет свою собственную онтологию, женское сознание является не глупостью, но другим умом, не его отсутствием, а другим умом. Женский язык является не молчанием и мычанием, а особым специфическим языком, требующим своего тезауруса, своей собственной структуры, в чем женщине отказывали в течение тысячелетий. И вот эта претензия на построение женской онтологии, женской гносеологии, женской метафизики, женской науки, женской культуры, женского коллектива, — эта тенденция уходит в консервативные традиционалистские слои и резонирует с тем направлением в философии, которое отрицает всю парадигму модерна. В таком феминизме различий, который настаивает на разработке самостоятельной женской онтологии, лежит очень интересная, привлекательная, глубокая и многомерная затея — обосновать самобытное, самостоятельное бытие женщины, самостоятельное сознание женщины, вывести это сознание из специфического женского корня, что, конечно, очень легко сделать через обращение к манифестационистской традиции, к истокам сакральных мифов, где у женщины теоретически имелось центральное, важное и замечательное место, где ее качества интерпретировались в ее же системе кординат, но эта система кординат, естественно, как и вся полнота традиционной метафизики премодерна, была утрачена, была оставлена за бортом, была преодолена фундаментальным разрывом креационизма, потом уже остальными этапами, о которых страшно даже подумать, которые мы изучаем, и в которые мы живем, но этот феминизм различий — это одно из направлений в той философии, которую можно назвать консервативной революцией. Тот же Герман Вирт, который исследовал древнейший европейский матриархат, как раз был сторонником феминистского движения. Тот факт, что среди сторонников феминизма различий есть мужчины, не должен никого смущать, это довольно естественно, поскольку мужчина устает от своего собственного состояния и непрочь вернуться к участию в той полноценной онтологической, гносеологической структуре и картине мира, которую он покинул.

Вопрос: {нрзб.}

Ответ: Так дело обстоит в христианстве, а также в эзотерической стороне иудаизма, и даже в эзотерическом исламе, где, например, есть функция Фатимы. Действительно, онтология андрогина из предшествующей онтологической данности становится неким апостериорным заданием, помещается не прежде, а после, и становится продуктом некоего волевого действия. Вообще манифестационистская парадигма глубже, дольше всех и она до конца никуда не исчезает, она остается в человеке как континент глупости, когда человек делает что-то естественное, непродуманное, нерассудочное, он, на самом деле, ведет себя не просто, как дурак, он ведет себя, как манифестационист. Просто этот манифестационизм в нас закопан, он находится в нас бессознательно, мы органически структурированы манифестационизмом. Но на уровне рассудка мы, конечно, принадлежим к другим парадигмам. Наличие этой памяти об андрогинате и даже в креационистском контексте, проецируется как задание. А что касается христианской теологии, это еще более фундаментальный вопрос. В книге «Метафизика Благой Вести» я показывал атипичность христианской теологии для креационистской модели, и сама идея боговоплощения рассматривается как некий вызов чистому, идеальному креационизму. Поэтому и говорит святой апостол: Павел «иудеям соблазн, эллинам же безумие». Эллины — это манифестационисты, иудеи — чистые креационисты, такими их видели ранние христиане. Почему «иудеям соблазн»? Потому что Бог воплощается в тварном мире. Это для иудеев неприемлемо, просто метафизически неприемлемо. Не просто для Исуса Христа неприемлемо, неприемлемо для Машиаха, которого евреи ждут. Еврей Машиах не будет сыном Божиим, и не будет им считаться, не будет считаться пророком, святым, поскольку воплощение Божества в мире заведомо исключается, поэтому для иудеев — соблазн. А для «эллинов безумие» потому, что эллины не понимают другого. Если иудеи не понимают возможности проявления высшего принципа в этом мире, эллины не понимают самого существования тварного мира, который для них божественен сам по себе. Вот почему христианство представляет собой очень сложную метафизическую картину, где элементы манифестационизма прилагаются к церковной реальности, к таинствам, к богословию, но через воплощение они входят в систему имманентного мира. Вот это в христианстве от манифестационизма. Но признавая вечную справедливость Ветхого Завета, идею creatio ex nihilo, — это абсолютно важный момент даже для православной, не говоря уже о католической модели, — христианство находится в рамках двух совмещенных парадигм. Отсюда ритуалы облачения священников, имеющие манифестационистский, ритуальный характер, и идея семьи — да будут муж и жена телом единым — идея реставрации андрогината в рамках домашней церкви, относительного или номинального андрогината, и идея мужской и женской аскезы, которая не только в православном монашестве, но даже в католическом имела метафизический характер. Что для чистого креационизма невозможно. Обратите внимание, монашества нет в иудаизме и нет в исламе. Христианство, будучи авраамической, креационистской традицией, не только в своих интерпретациях, но еще в своем богословии, в павлианской метафизике содержит в себе элемент манифестационистского вторжения. Но этот элемент манифестационизма постепенно отдаляется и трансцендентализируется в католической схоластике, и вообще исчезает в протестантизме, поэтому когда мы говорим о христианстве, мы говорим об изначальном христианстве, например, никейском христианстве, о православии, наиболее правильно и точно наследующем изначальным метафизическим установкам христианства. Западная ветка — это отклонение, а протестантизм — бесславный конец этого пути. За протестантизмом начинается только одно — Декарт, Кант и т.д. А в подлинном христианстве, в православии, элементы онтологизации пола сохраняются догматически, культурно, цивилизационно, и обрядово.

Вопрос: Как рассматриваются элементы модерна в исламе? Просматривается ли это?

Ответ: Ислам представляет собой креационистскую систему премодерна. Сам по себе ислам нес в себе много ультракреационистских элементов. Идея единобожия, идея непридания богу сотоварища, идея отрицания троичности в полемике с христианством, — всё это — направление метафизического очищения, трансцендентности Бога от всяких его дополнительных атрибутов. Это стремление максимально освободить Бога от тварных признаков, это максимально апофатическая богословская модель. Эта модель очень устойчива, но она и очень современна именно потому, что она доводит креационизм до самых ярких пределов, она, как ни странно, является более понятной, более близкой современности, нежели, например, тринитарная теология, поскольку в исламе есть элементы деизма, которые уже являются одной из первых парадигм модерна. Не теизма, а деизма, когда люди признают абстрактное божество.

В исламе есть вторая сторона — это манифестационистская сторона, воплощенная, если говорить об открытой, экзотерической стороне, — в шиизме, а что касается эзотерической стороны — то в суфизме — ат-тасавуф. В ат-тасавуф доминирует парадигма премодерна, то есть чистого, докреационистского манифестационизма. Например, доктрина {нрзб.}, доктрина единства сущего {нрзб.}, которая является философией платоническо-манифестационистского толка, снимающего напряженность креационизма. Что можно сказать о модернизации. Одной из самых ярких форм модернизации ислама является хамбалитский масхаб, чистый ислам или салафизм, проявлением которого является ваххабизм, который поставил перед собой задачу — освободить исламскую теологию от намеков интерпретации в рамках манифестационистской парадигмы. Дальше этого он в сторону модерна, индивидуализации, материализма или атеизма не идет, но как бы застывает в той фазе, с которой для Европы начинался модерн. Отсюда такое большое количество параллелей между протестантистской теологией и ваххабитской теологией, что заставляет некоторых исламских традиционалистов говорить, что существовал некий английский агент в XVIII веке, который Абдель Ваххабу специально подсказал определенные ваххабитские теологические установки, которые поставили ваххабизм за пределы даже хамбалитского масхаба, из которого он вырос. модернизация исламского общества шла, но шла она искусственно, она навязывалась извне, с одной стороны, колониальным Западом, с другой стороны, Советским Союзом, который противостоял Западу. А вот собственная модернизация исламского мира начинается только сейчас. Первыми, по-настоящему исламскими модернистическими проектами являются нынешний подъем чистого ислама и философии ваххабизма. Несмотря на свои архаические стороны, теологически и парадигмально ваххабизм гораздо ближе к современности, чем все остальные формы традиционного ислама, поскольку когда мы говорим о парадигмах модерна, мы рассматриваем не технологические структуры общества, не внешние социальные институты, а некие философские установки, которые изменяют человеческое восприятие самого себя, окружающего мира и истории.

Вопрос: Вы сказали, что мышление женщины интереснее, чем мышление мужчины. В каком смысле, что вы имели в виду?

Ответ: Может быть, я высказался несколько полемически. Я просто хотел сказать, что оно — другое. Если мужчина сосредоточил в себе излучение сердечного света и оторвав от истоков идеи, создал систему опустошенных формальных дескриптивных концепций, иными словами, мужское сознание разделяет одно от другого, то женское сознание или его эквивалент, пока еще не до конца развившийся, наоборот, холистически соединяет между собой явления. С этим связано отношение к процессу производства детей, поскольку для мужчины это — создание чего-то вне его, а женщина его носит в себе как субъекта. Мужчины видят субъекта всегда во вне, женщина же носит внутри себя человеческого субъекта, соответственно, ее представление о собственной телесности, о собственном отношении с этой субъектностью слито. Женщина должна обладать уникальным опытом раздвоения человеческого существа, соответственно, она может понимать другого, так же, как себя, она может понимать мир так же, как себя, она может воспринимать целостность мира, поскольку она уже имеет этот фундаментальный опыт “ты”, сначала внутри, потом вовне. Соответственно, это всегда, это неизменимо и неотменимо — опыт. Вот в этом смысле она глубже. Но я хочу сказать, что под мужским сознанием я имею в виду современное мужское сознание, поскольку полноценный мужчина традиционалистского типа, тоже реализующий онтологию своего пола, через другие пути и процедуры приходит к этому восприятию единства мира, субъекта как внутреннего явления, через открытие в себе этой фундаментальной метафизики любви. То есть мужчина не безнадежен. Я читал журнал «Йlйments», который издает мой друг, французский философ Ален де Бенуа, где он писал о проблеме феминизма. Он сам — консерватор, новый правый, традиционалист. В этом журнале я прочитал о феминистке Эрике Рэй {так?}, описавшей феноменологию женского восприятия. Эта феноменология женского восприятия, женского отношения к миру, пусть инстинктивно, или естественным образом, с удивительной точностью воспроизводит традиционалистское представление о реальности. То есть это сакральное сознание. Женское отношение к миру сакрально. Женщина воспринимает священность мира, она видит, что мир наполнен неким смыслом и что между предметами и существами нет неснимаемых границ. Нормальные мужчины видят, но большинство мужчин как раз ориентированы на разделение.

Вопрос: Если мы говорим о равенстве, зачем об этом говорить? Я имею в виду в плане профессии.

Ответ: Мы говорим — «глубже и интереснее» почему? Потому что женское сознание, если дать ему волю, а не репрессировать социальным способом в патриархальной цивилизации, естественно, раскрывая свои потенции, разовьется в холистическую, целостную, сакральную конструкцию. Мужчина — это разрыв, женщина — непрерывность. В нормальном состоянии обе эти реальности, как интеллектуальные реальности, имеют право на существование. Наша патриархальная цивилизация сделала ставку на разрыв, на различие. Женская цивилизация и психология связана с цельностью и непрерывностью, с континуальностью. Соответственно, есть у вас есть представление о квантах, можно рассматривать процесс как частицу, а можно рассматривать как волну. Вот женское сознание — это волновое сознание. Оно связано с континуальностью. Мужское — с частицей, с квантом, с разделением. Такова психология. Я не убеждаю вас, что я прав, я просто рассказываю, как обстоит дело в философии. Здесь эти термины достаточно оправданы.

Вопрос: Чем было вызвано в традиционном буддистском обществе VIII–IX вв. смещение интересов в сторону женского начала и возникновение тантризма? Это был возврат к ранним формам премодерна или движением вперед?

Ответ: Конечно, возврат к более ранним формам премодерна. Тантризм или «пятая веда» — это поклонение Шакти, где вместо «сахам» — традиционного индуистского термина, в мантре тантриков звучит «сохам» (так?) — «Я есть она». Эта идея манифестации женского аспекта мира — была реставрационной или консервативно-революционной для оседающего, немножко поглупевшего индуистского общества. Особенно важную роль тантризм сыграл и в буддизме. Он просто преобразил эту достаточно схоластическую, рационалистическую, сугубо мужскую традицию, преобразил ее в то роскошное учение, которым буддизм стал в Тибете, в Китае, в Японии. Я склонен рассматривать вообще матриархальное как более первичное. Но подчас «матриархальным» в рамках патриархального кода мы просто обозначаем андрогинное. Просто понятие «матриархальное» используется нами в полемических целях. Вот представьте себе, мы находимся, например, в тоталитарном обществе и говорим «антисоветское» для того, чтобы начать, а не для того, чтобы сказать то, что мы хотим сказать. Мы говорим: «Нет, не советское». Нас быстро вяжут и наши слова заканчиваются. Мы еще не успели сказать «не советское», но какое. Поэтому в патриархальной цивилизации обращение к матриархальному началу — это некий панк, провокация, которая должна пробудить наиболее глубокую, прямую, свежую духовную реальность, чем, собственно, тантрическая каула и была. Это была вертикальная, трансверсальная иерархия, которая очень интересным образом меняла представление об иерархическом обществе. Индуистское общество было строго иерархичным. Там было четыре касты: брахманы, кшатрии, вайшьи и шудры, брахманы наверху, шудры внизу. А вот в кауле, в рамках тантрической общины, вводилась другая иерархия. Там были пашу, вирья и дивья, то есть животные, герои и боги. И брахман мог быть в тантрической иерархии животным, потому что если он не реализовал в себе метафизику — не как далекое обещание, а как факт здесь и сейчас — при осуществлении тантрического. Это очень интересная модель и это, безусловно, консервативная революция, то есть шаг назад, но выраженный в авангардных терминах.

Вопрос: Откуда у явного манифестациониста Гесиода такие открытые женоненавистнические мотивы, например, в «Теогонии», в мифе о Пандоре?

Ответ: Манифестационизм еще до креационистского патриархата существовал тысячи четыре лет, и тот манифестационизм, который мы знаем, это патриархальный манифестационизм. Действительно, у таких консервативно-революционных мыслителей, как Гераклит или тантрики, ощущение андрогината, воли к нему, или стремление к метафизическому феминизму, или к женскому началу, более подчеркнуто, но вся история до христианства — это патриархальный манифестационизм, то есть нельзя строго ставит знак равенства между манифестационизмом и женским отношением к миру. В традиционном обществе и мужчина манифестационистский, и женщина манифестационистская, и между ними существует определенный баланс, но патриархальный подход уже означает нарушение какого-то баланса, равновесия. И неслучайно он последует за матриархальной или андрогинной эпохой, а не предшествует ей. А если он последует, то с точки зрения традиции, всё последующее хуже, чем предыдущее, если только это не является консервативной революцией и стремлением вернуться назад. И даже консервативная революция сплошь и рядом, которая стремится вернуться назад, в те, изначальные времена, подчас дает обратные результаты и только ускоряет процесс деградации, поскольку с точки зрения времени парадигмы традиции, время течет сверху вниз, от полноты к нищете. Соответственно, сам патриархат — это последняя форма издания и манифестационизма, и креационизма, и модернизма, а сейчас уже постпатриархат, поскольку мужское начало, в том числе и в рассудочном аспекте, постоянно размывается рекламой, постмодерном.

Вопрос: Вы говорили о культе одежды, телесной ничтожности... Как сюда вписывается такое явление, как боди-арт?

Ответ: Боди-арт, или, наоборот, порнографичность, это постмодернистическое явление. Неопорнография и порнография, и боди-арт как софт-версия порнографии, возникает как освобождение сексуальности в чистом виде, то есть не сексуальности пола, а сексуальности кожи. Это ризоматическое явление. Тимур Новиков, питерский художник-неоклассик, считал, что это возврат к греческой форме. Но на самом деле, боди-арт — это как бы пародия, симулякр на традиционную татуировку, расписывание, наложение ритуальных знаков. Это, скорее, профанация ритуала, так же, как курение анаши. Наркотики использовались в традиционных обществах для совершенно конкретных целей трансформации сознания в том или ином ключе, они сопровождались определенными ритуалами, определенными завываниями, вскриками, мантрами. В постмодерне происходит обессмысливание через симулякры всей полноты премодерна. Всё возвращается, даже ирокез панков. Почему ирокезы носили такие прически? Это же священные, сакральные формы. Наша новая обнаженность или отсутствие запретов, ингибиций — это отнюдь не возврат к панэротической культуре греков, поскольку постмодерн — это пародийное, смеховое, юмористическое явление. Неслучайно мы видим даже еще у Фрейда, сугубо современного рационалиста и пострационалиста греческие манифестационистские термины. Потому что эрос имеет отношение именно к манифестационистской философии, как и танатос. А Фрейд под ними имеет в виду совершенно другое. Также и боди-арт, и современная эротика, и арт-ню — это использование тех же самых терминов, приемов, которые, казалось бы, восходят к античности, но совершенно в другом конексте — впридвчу к пылесосу или к продаже лотерейных билетов.

Вопрос: Вы не могли бы подробнее рассказать о тех археологических находках, которые отсылают нас к эпохе андрогината? Широко известны находки древних «венер», у которых ярко выражены широкие бедра, женские признаки…

Ответ: Я думаю, что археология — это наука не фактов, а наука интерпретации. Поскольку археологи имеют дело с очень маленьким количеством фактов, соответственно, их задача — составить непротиворечивую модель по крупицам. Нашли черепок — говорят, это часть того-то, часть сакрального сосуда, другие говорят — нет, это просто черепок случайно отвалился у кого-то. Соответственно, идея интерпретации в данном случае практически первична. Что касается реконструкции Вирта, он интерпретировал идеограммы, он рассматривал древнейшие знаки, нанесенные на кости мамонта, на стены пещер как формы некой сакральной цивилизации, которую он реставрировал как матриархальную. Смыслом его исследований был холизм, перетекание всего во всё, а еще он в качестве путеводной нити для своих исследований взял концепцию «die WeiЯe Frau», белых жриц, белых королев менгира, по которой он отслеживал города, места древних людей, древние названия культовых центров, где было упоминание о женском жречестве. Вирт считал, что женское жречество предшествовало мужскому, и женское жречество, его символизм, его культовые обряды, его специфика и знаки, его календарный свет (?), его мифологическая картина, которая отражает опыт изначального, примордиального, солнечного человечества. И это была со стороны Вирта реконструкция женского культа, где в центре стоял не мужчина. Вирт считал, что патриархат пришел из азиатских степей, а индоевропейская цивилизация была основана на сакральном матриархате. Но не потому, что мужчина принижался, а просто сфера созерцания, сфера контакта с Божеством была принципиальным уделом женщины, в силу специфики ее определенной онтологии. Не вопреки мужчине, поскольку женщина — не просто плохой мужчина, а просто другое, соответственно, доминация женщины не приводила к тому подчинению мужчины, к которому приводит доминация мужчины над женщиной. Мужчина разделяет и поэтому рассматривает женщину как иное, и начинает ее прессовать, женщина соединяет, поэтому не рассматривает мужчину как иного, соответственно, не прессует его. Исходя из этой предпосылки, Герман Вирт восстанавливал по фрагментам огромное количество археологического материала, составляя из этих бесконечных знаков, «венер», схем, систем огромные тома. Идеограммой женского начала, ее роли можно считать годовой круг, который по Вирту являлся основой изначальных календарей, знаковых систем, проторунических систем, которыми занимается палеография. Место женщины — это две пещеры, две горы, два менгира. Это зимнее солнцестояние, откуда рождается солнце. Потом солнце встает, «поднимает руки», потом достигает своего пика, «опускает руки», сходит опять к двум горам. И опять всё повторяется. В центре этого сакрального образа стоит великая мать, которая изображалась пятиконечной звездой, имеющей в разных мифологиях тысячи имен. И изображения, например, каменных баб — это уже было, с точки зрения Вирта, падение древнего, чисто иратического матриархата в натурализм. Это разные стадии матриархата, он не был каким-то одномоментным явлением. Вирт реставрирует звуки изначального языка, культуру, и всё это связывает с институтом белого женского жречества. Если мы поверим Вирту, или поверим Бахофену, то увидим, что в христианском мире поклонение Богородице, которое особенно характерно для православия, есть очень глубокая интуиция манифестационистского сакрального древнейшего культа.

Вопрос: Как вы расцениваете перспективы современного постмодернистического общества? ….суть ее в том, что взять человеческое сознание и переместить его на любой другой материальный носитель.… компьютеризация сознания и можно ли наделить сознание такими функциями, что оно будет.… и при этом не утратит своей человеческой индивидуальности. Может быть движущая сила, которая.… интерпретации движущая сила мира между полами.… в сторону движущей силы между индивидами человеческими и чем-то нечеловеческим? Как вы оцениваете такого рода перспективы?

Ответ: Третья лекция была посвящена постантропологии, там я как раз говорил, что такое постчеловек. И вот такая идея соединения человеческого субъекта с нечеловеческим субъектом — это один из элементов постмодернистического подхода постмодернистической философии и постмодернистической практики. Когда мы начинаем определять, что такое человеческая субъектность, и когда мы сводим ее к гносеологическому фактору, то есть к фактору познания, памяти, восприятия, даже каких-то ощущений, то при определенном развитии технологии, которая сейчас подходит к уровню возможного, мы можем создать некий технологический симулякр человека, то есть записать человека на хард-диск, например. Пока хард-диски маленькие. Но уже сейчас есть некие технологии, которые предлагают расширить память человека: за ухо внедряется хард-диск, куда, когда память заканчивается, записываются данные. Точно такова же идея продления человеческих возможностей, а потом и просто создания человеческого симулякра в виде процессоров или некой платы и взаимоперемещения сознания в другую среду с созданием симуляции телесных отношений. На самом деле, это вполне реалистичная вещь, если, рассматривая человеческую субъектность, пройти по тем путям, которые мы на этих лекциях прослеживали, от онтологизации к дезонтологизации, от онтологической гносеологии к постонтологической, неонтологической гносеологии, от реальности к виртуальности, от модерна к постмодерну. Мы видим, что, на самом деле, к этому дело и идет, поскольку фундаментальных оснований отделить нас от человека, записанного на пленку или хард-диск, работающий при помощи процессора, каких-то стимулирующих ощущений нет.

В ризоматическом пространстве Делёза эти вещи фундаментально не исключаются, наоборот, к этому всё и идет. Если подумать о любви к машинам, плотском желании, то здесь существует два момента: с креационистской точки зрения человек создается как машина. Это первое. Поскольку, если он горшечником создан, он и есть механизм, он живой, веселый, самостоятельный, но механизм. Отсюда вытекает фундаментальная механистичность человека, которая может привести его к идее создать свой эквивалент. И вот в истории Средневековья была замечательная история, как создал Альберт Великий говорящую женщину, кибернетического двойника, который прекрасно отвечал на все вопросы и когда Фома Аквинский не смог ее переспорить, он разбил ей палкой голову. Декарт рассмотрел животных как механизмы, а вслед за тем рассмотрел человека как машину. Всё было открыто. То есть идея того, что человек не сильно отличается от машины, фундаментально укоренена в нашей истории и рано или поздно самоделкины построят что-то подобное и запишут сознание человека на хард-диск. Я подумал об эротизме машин. Есть замечательный русский писатель, футурист и просто гениальный человек Платонов, который видел коммунистическую революцию как начало одушевления машин. Машины у него живые, они действительно эротичные машины, они что-то копают, куда-то едут. То есть описания «Котлована» и «Чевенгура» полны интересного, своеобразного влечения человека к нечеловеческому, к машинному.

Вопрос: {нрзб.}

Ответ: Тогда немного о философии. Философия — это вначале достижение того, что «как есть», но что «как есть», ведь «есть» — это как думает один, как думает другой. Само понятие «есть» — это конструкт, онтология — это конструкт, философ — это тот, кто производит деконструкцию категории языка.

Вопрос: Для чего проводит деконструкцию?

Ответ: Для того, чтобы сначала разобраться с тем, какова структура мышления и языка. Вообще, любой вопрос имеет право на существование. Хайдеггер, задавшись вопросом Гёльдерлина «К чему поэты в темные времена?», построил на этом одно из самых своих блистательных эссе. В одной из бесед один очень высокопоставленный человек, крупный российский политик, меня спросил недавно, узнав, что я преподаю философию: «А что, она еще осталась? Еще осталась философия? А я думал только все чисто конкретно пилят». Я говорю: «Пилят — это понятно, но есть еще и философия». Он очень удивился, и сказал: «Да, действительно есть». Вот такой начальный интерес к философии — это само по себе уже хорошо.