ПОСТФИЛОСОФИЯ

Парадигмы и постмодерн: введение в проблематику и основы метода

 

Часть 1 .Конец философии

 

К чему философы?

 

Внимательно наблюдая за философским дискурсом современного мира, мы видим, что он претерпевает радикальную трансформацию. Если бы в ХХ веке любого студента попросили назвать какого-нибудь философа, он вспомнил бы Сартра, Хайдеггера, Камю или Ницше. В то время философия была неким общепринятым, неотъемлемым элементом общекультурного уровня любого образованного человека. Если попытаться спросить имя хоть какого-нибудь современного философа России сегодня, то не услышишь ничего. Последует ответ — «да, вроде был какой-то там, с бородой, нет, это был депутат… короче, затрудняюсь с ответом…» Действительно, современные студенты не смогут так же легко, автоматически, как их аналоги ХХ века, сразу же выпалить набор имен... Пусть все они были известны только понаслышке. Это говорит не столько о том, что философией стали меньше интересоваться (ею и раньше не слишком массово интересовались), и не о том, что философы раньше были, а сейчас исчезли. -- Происходит нечто  фундаментальное с самим местом философии и местом философа в нашем веке. Это шире, чем российское явление. Нечто подобное характерно для всех обществ.

Мартин Хайдеггер, разбирая поэзию Рильке в своей книге с непереводимым названием «Holzwege», задается похожим вопросом: «К чему поэты в скудные времена?» («Wozu Dichter in durftige Zeit?»). Автор этой строки, безумный поэт XIX века Гельдерлин, подозревал, что что-то не так,  замечая, что «в скудные времена» поэзия оказывается впервые затребованной, неочевидной и само существование поэта нуждается в новом метафизическом основании. Знал бы он, что такое настоящие «скудные времена»! Сегодня впору поставить сходный вопрос применительно к философам: «Wozu Denker in duerftige Zeit?», «к чему мыслители, к чему философы в скудные времена?» Понятно, что это риторические вопросы. И когда их задают, начинает ясно просвечивать ощущение, что незачем они, эти мыслители, и не нужны.

Действительно, современный философ — это уже некая пародия на традиционного философа. Не так давно мне довелось читать в самолете в российском глянцевом журнале интервью с современным то ли норвежским, то ли датским философом, который известен тем, что изобрел новые правила для футбола, предусмотрел особые дополнительные способы поведения в солярии и дал множество гламурных советов про дизайн гостиных и обращение с животными. В принципе, то, чем занимается это «философ», точнее было бы назвать advertising или «стилизм». Бывший «новый философ» Анри-Бернар Леви в наши дни пишет предисловия к изданиям каталога мод Ив Сен-Лорана. Другой «новый философ» Андре Глюксман превратился в агрессивного оголтелого политического журналиста, безоглядно насилующего факты и идеи. Философией поток злобы и желчи, льющийся из уст Глюксмана, уже назвать нельзя.

 

Кризис мысли

 

Философия постепенно экстрагируется из нашего бытия. И никто, по-видимому, об этом особенно не жалеет. В отличие от пенсионеров, которые требуют льгот, философы не устраивают шествий, маршей. Бедные философы просто исчезают -- как некий аромат, как полузаметный привкус, как тонкая атмосфера, как легкий газ, испаряющийся моментально. Вместе с философами исчезает современная философия. Она тоже становится неопределенной, ускользающей… Чем сегодня заниматься философу? Может быть, историей философии? Но это уже скорей история, чем философия. Можно думать о том, как раньше люди писали на глиняных дощечках, как интересовались проблемами бытия или проблемами сознания. Это действительно любопытно, но это «необязательный» интерес к деталям прошлого, которое навсегда и бесповоротно прошло. Философия в наше время -- все что угодно, но только не судьба.

Параллельно с этим происходит исчезновение сопутствующих философии реалий, проявляет себя кризис мысли, по крайней мере, мысли в том виде, как мы ее знали. Сегодня это может показаться даже странным, но в течение всех предыдущих тысячелетий мысль очень существенно определяла структуры человеческого мира. Мыслили все по-разному: одни хуже, другие лучше, когда-то ярче, когда-то тусклее… Но никто не ставил под сомнение, что мысль — это необходимое для человека качество, что она является не роскошью и не обязанностью, а чем-то естественным. Мысль в определении Аристотеля была главным конститутивным элементом человеческого бытия. «Человек есть живое существо, наделенное мысле-словом» («antwropos zoon logon econ»).

 

Избыточность мышления в условиях постмодерна

 

Если мы посмотрим, как действует человек XXI, то выяснится, что необходимость мысли уже не столь очевидна. Если у этого человека все хорошо получается с карьерой, если он чувствует себя благополучно, или в данный момент ему уютно, интересно, интенсивно, то он считает свою задачу, телеологию своего существования выполненной. Успокоенность, комфорт и прагматическая адекватность оказываются достаточными состояниями для того, чтобы не обращаться к сложной и опасной стихии мышления. Таким образом, мысль постепенно стирается и смысл, сопутствующий ей, постепенно исчезает  из нашей жизни. Это нагляднее всего проявляется в современной культуре, особенно в телевидении.

 

«Что делать?» или «Дети шпионов»

 

На телевидении постепенно исчезает осмысленная речь. Например, когда мы видим программу Третьякова «Что делать?», мы практически сразу переключаемся на другой канал, потому что там сидят люди не очень гламурного вида и что-то им одним понятное обсуждают. Мы немедленно переключаемся туда, где что-то происходит — где есть динамика, движение, яркость, мелькание кадров, резкие нервные интонации, т.е. туда, где меньше смысла. Идеальным фильмом нашей эпохи является шедевр Антонио Бандераса «Дети шпионов-2». В нем в тот самый момент как только наш взгляд привыкает к тому, что маленькая крылатая корова пробегает по столу малолетнего агента самой тайной из спецслужб, в тот же момент появляется прыгающая огромная свинья и опять ловит наше сознание. И когда беганье, плаванье, ухмылки, идиотские сновиденческие образы, выразительные, но абсолютно ничего не сообщающие нам жесты или выражения лиц главных героев заканчиваются, заканчивается весь фильм. На мой взгляд, фильм сделан гениально. Это оптимальный фильм нашего времени, поскольку он избавляет нас от щелканья по программам в поисках «нового». Это фактически все программы сразу. Каждый кадр длится ровно столько, сколько наше внимание на нем держится само собой. Как только, мы успеваем привыкнуть к очередной оптической несуразице, тут же появляется новая. Таким образом, уже по фильму «Дети шпионов-2» можно сделать вывод как технически, сколь решительно и в каком направлении смысл покидает современное человечество. Тем не менее, наглядность, успех, «культ», некий энергетический настрой, подъем наш сохраняется, то есть мы — есть, но смысла ни в том, что мы делаем, ни в том, что мы смотрим, ни в нас самих уже нет.

 

От мира к экстравагантному ансамблю: освобожденное пространство

 

И сейчас вполне уже не будет натяжкой сказать: «Вроде бы нет смысла, ну и зачем он нам нужен?» Можно сказать, что избыточность мышления в наших условиях — это не скандал, она воспринимается как один из неких развлекающих элементов, как и все остальное. Нам настолько безразлично, есть смысл или нет его, что мы не будем иметь ничего против, если он исчезнет окончательно. Но, исчезая, смысл оставляет после себя огромное пространство, которое заполняется чем попало, какими-то обрывками предшествующих состояний, лоскутами сновидений, экстравагантными фрагментами случайных разрозненных химерических ощущений. То, что я говорю, французский философ Конш назвал «превращением мира в экстравагантный ансамбль», который приходит на место мира. Сама концепция mundus (лат. «мир»), Κοσμος (греч. «мир, вселенная») означала определенную упорядоченность, целостность. Она-то и давала вещам смысл. Она-то и была структурой бытия и основой познания. Она, собственно, учреждала содержательную ось в процессе философствования и была целью и смыслом философии. Но этот мир распался. Раньше словом «mundus», мир, назывался латинский храм, окруженный кругом, как и «templum». Любопытно в связи с этим отметить, что французское «immonde» — «грязь», «мерзость», «экскременты» — буквально означает не-мир, то есть нечто неструктурированное, необразованное, грязное. Весь мир, «le monde» становится «immonde», т.е. «омерзительным», представляющим собой груду объектов, случайных стекляшек и окурков… Это тот «экстравагантный ансамбль», который приходит на место мира. Также и на место философии приходит нечто новое, что мы будем изучать в рамках этой книги. Для простоты можно назвать это постфилософией. Нечто иное приходит на место мысли. Когда «экстравагантный ансамбль» приходит на место мира, на место философии приходит постфилософия. Это вещь тонкая, непонятная, интересная, местами отвратительная, ее-то мы и будем исследовать.

 

Часть 2. Парадигмы и переходы

 

Фазовый переход

 

Сегодня мы находимся в уникальном состоянии фазового перехода. Если вы немного знакомы с законами физики, то вы знаете, что есть ситуации, когда тело переходит из твердого состояния в жидкое – например, таяние льда, -- из жидкого — в газообразное (кипение), из газообразного в огненное, плазменное состояние (это более сложный процесс). Самые интересные и сложные состояния «материи», которые изучал наш знаменитый физик Синай, — это процессы наблюдаемые в ходе фазового перехода. Мы знаем, что это за состояния, но фазы, когда материя из одного состояния переходит в другое, мы знаем хуже. Это самые тонкие и сложные аспекты современной физической картину мира, физической науки.

Точно также, сегодня мы живем в эпоху парадигмального сдвига: человечество переходит из одного состояния в другое. Это и есть самое интересное. В какое-то время было не так. Человечество жило в устойчивых состояниях. Например, в твердом, жидком, газообразном состоянии. Сейчас происходит момент фазового перехода, смена парадигмы. Мы оказались в эпохе, где нечто кончается.  Но только тогда,  когда нечто закончилось, мы можем окинуть взглядом весь процесс -- от начала до конца,  и это принципиально важно. Потому что когда мы рассматриваем что-то, что длится, то наше знание может быть опровергнуто в определенный момент. Например, вот хороший человек. Он дожил до 30-40 лет, потом взял и «грохнул» кого-нибудь жестоко и съел. А мы только что написали о нем, что он хороший человек. Прошло какое-то время, и он перестал быть хорошим человеком. Мгновенно. И что нам делать с тем, что мы о нем написали? Я помню, перед концом СССР за месяца 2–3 месяца до его распада в типографии сидел человек, у которого лет на пять застопорилось издание книги о «неизбывных преимуществах социалистической экономики и вечности восточно-европейских государств, СЭВ, о неизбежной победе социалистической экономики над капиталистической». Пока книга лежала в типографии, пока она проходила цензуру, то, о чем он писал исчезло. Он сидел в типографии и плакал, смотрел на гранки и думал, что бы с этим ему теперь делать?

Поэтому люди, которые писали об эпохе модерна, пока она не кончилась, всегда могли ожидать какого-то подвоха. И модерн, на самом деле, этот подвох преподнес.

Итак, в наше время определенная парадигма очевидно кончается,  почти закончилось, и это дает нам колоссальное преимущество, уверенность, что мы не ошибемся. Мы можем увидеть весь предшествующий, заканчивающийся на наших глазах цикл, проследить его от начала до конца, -- как «герой родился, женился и умер». Вот тут-то мы можем сказать: «хороший был человек». Или «плохой» -- раскаяться и стать святым он все равно больше не успеет («во аде кто исповест ти ся», говорит по этому поводу Псалтырь). Он уже ничего – посмертно -- не выкинет. Это уникальный момент, потому что наша оценка того, что происходило ранее, приобретает характер почти полной истины. Мы можем вынести свой вердикт и знаем, что он не будет пересмотрен, потому что субъекта нет, он отныне неподвижен и не преподнесет никаких сюрпризов, даже если бы захотел.

 

Переход к чему?

 

Но с другой стороны, если мы можем сейчас лучше, чем когда бы то ни было сказать, фазовый переход от чего, что было до нас, то мы уж точно не знаем — переход к чему, во что мы вступаем. Это другая крайне интересная сторона нашего времени: с одной стороны, полная уверенность в отношении парадигмы прошлого, с другой стороны, — предельная неуверенность, полная чернота в будущем, чернота, которая не позволяет выделить в ней что-нибудь определенное. Когда кончаются эпохи, завершаются парадигмы, люди с радостью говорят: «Отречемся от старого мира», «Мы наш, мы новый мир построим», «Мы разрушим царство религии и построим царство разума», или «Мы сейчас сбросим идолов в Дон и будем молиться настоящему Богу». Всегда, если одно уничтожают, одну эпоху закрывают, что-то новое строят, новые страницы открывают. И в желании и пафосе уничтожить прошлое всегда светится  набросок программы будущего.

Наша эпоха не такова, мы, видимо, даже ее не разрушили, мы просто констатируем: больной мертв. Не «скорее мертв, чем жив». А просто: мертв. Но мы не можем определить — что же теперь делать? Не мы убили его. Ницше мог еще сказать в своем раннем эссе «Одержимый», что «Бог умер, мы убили его, вы и я». Мы даже этого не можем сказать. Мы не разрушали этого мира, он сам исчез, рассосался. И мы не можем предложить какую-то альтернативную программу или просто обрадоваться. Мы лишь констатируем факт и не знаем, куда идти, потому что впереди «rien ne luit», «ничего не светит» (фар.). Вот такой несколько необычный  фазовый переход мы и попытаемся разбирать.

 

Мы

 

Состояние философии после того, как философия закончилась, состояние человечества и его мышления после того, как мысль потеряла всякое значение и надлежащее место в культуре, вопрос о бытии после того как бытие не просто «спряталось», но перестало быть темой ностальгического отсутствия и отчаянного вопрошания, что составляло мотив основного экзистенциалистского направления философии ХХ века Так Мартин Хайдеггер утверждал: «Когда мы говорим, смотрите, какой мрак, мы еще помним о солнце, нам есть еще с чем сравнивать, но придут те, которым не с чем будет сравнивать». Это мы. Мы пришли и даже не понимаем, что мы в ночи, совсем не знаем света. Мы говорим: «ну разве это ночь?» Мы не знаем ничего другого, и говорим – «это просто так», «это мы такие», «это – развитие».

Вот осмысление состояния такого «мы», я и предлагаю назвать постфилософией. Неоригинальное название, не очень блистательное. Но, поскольку мы пытаемся описать и осмыслить некое явление, некое состояние, у которого пока нет никакого названия, четкого определения, фиксированного места в традиционных классических системах, то мы импровизируя, утверждаем, что мы будем рассматривать постфилософию или интеллектуальное состояние постмодерна.

 

Парадигма: различия в оттенках черного

 

Теперь сделаем первый шаг терминологический, необходимый для дальнейшего понимания того, о чем пойдет речь. Предлагается ввести понятие «парадигмы». Это несколько заезженный термин, он направо и налево используется в социологии, в лингвистической теории. Но я обращаю ваше внимание на его изначальное значение. Он образован от греческой приставки «para» — «через», «сверх», «около», и «deigma»  — «явление», «проявление», «манифестация». Смысл термина заключается в том, что это некое состояние, которое описывает сразу две реальности: онтологию и гносеологию, бытие и сознание. Две вещи, которые чаще всего в философии противопоставляются.

Парадигма — это нечто, что предшествует различению области онтологии (бытия) и гносеологии (познания). Представим схему, где любые онтологические и гносеологические аффирмации еще неразрывно слиты. Грубо говоря, в парадигме нет разделения на объект и субьект. Ну и соответственно на метод, который их объединяет или разделяет. Парадигма — явление достаточно трудное для схватывания, даже загадочное. Дело в том, что вся наша структура мышления основана на наличии субъекта и объекта познания. И мы рассуждаем, в какой степени субъект познания, то есть человеческое познание, связано с бытием, — здесь мы можем говорить об онтологии субъекта, — и мы можем говорить об онтологии объекта, то есть того, что познается в его связи с бытием. Но мы в принципе не привыкли мыслить онтологию и гносеологию в том изначальном единстве, где еще нет разделения на объект и субъект. Нам это представляется состоянием хаоса, недифференциации, и уловит его довольно трудно. А коль скоро для нас возможно исключительно апофатическое, то есть отрицательное представление о таком слитии субъекта и объекта в состоянии парадигмы, то мы должны были бы признать, что существует только одна парадигма, поскольку это апофатическое явление, эта черная тьма, этот хаос рассматривается как нечто единое. Вот здесь и заключается вся тонкость понятия парадигмы: на самом деле парадигмы бывают разными -- есть черное и черное. Черное потому, что если нет субъекта и объекта, то всё слито, нечего познавать, ничего не ясно. Но черное и черное могут быть различными. Мы можем сравнивать между собой различные неопределенности, различные туманности, различные предсистемности. Понятно, как можно сравнивать между собой системы. Но парадигмальный анализ приглашает нас сравнивать между собой предсистемы, то есть такие матрицы, из которых только еще могут родиться различные системы. Это сравнение нескольких разновидностей «животворящей тьмы», которая может породить огромное количество существ и вещей, а затем вобрать их назад. Сама парадигма не только не является проявленной системой, философским учением, религиозной догматикой, но она и не может быть проявленной, поскольку все, что проявлено, обладает определенной внутренней структурой, соответственно, о качестве и точности парадигмы мы можем судить, исключительно прослеживая некие тончайшие процессы генезиса тех или иных идей, взглядов, состояний.

Например, для Лакана, как и для всех постструктуралистов и школы постфрейдизма парадигмальным было тело. В частности, концепция Арто «тела без органов», где есть наличие, предшествующее его структуризации,  к которой постоянно обращались Делез и Деррида, — это пример того, чем может являться парадигма. Но хотя для этих направлений тело стало абсолютной парадигмой, это лишь одна из возможных парадигм, потому что существует несколько много парадигм. Тело в структуралистском понимании есть точнее «подпарадигма», парадигма второго уровня.  Она лишь дает пример, чем является парадигма в самом полном значении. Парадигмы, о которых мы будем говорить,  гораздо более обобщающие, и фундаментальные парадигмы. И для них само «тело», в частности, «тело без органов», «живая телесность» постструктуралистов является вполне проявленной структурой, вторичной системой, тогда как для самих постструктуралистов это некий апофатический, предонтологический фон.

В орфической аттической мифологии у древних греков говорится о изначальном  существе — Фанес. Это своего рода примордиальная туманность, в которой проявились бытие и небытие, боги, свет и тьма,  адские существа. Этот Фанес, бесполый и предсуществовавший, неопределенный, круглый (а может быть, и не круглый) шар, был изначальной парадигмой, порождающей различные позднейшие ряды, различные системы, века, поколения богов. Что-то подобное надо понимать под «парадигмой»; это -- животворная матрица, ускользающая от анализа, предсистема, порождающая широкий спектр систем, между которыми могут существовать различия и противоречия, но при этом сама она  никогда и ни с чем не тождественна.

 

Премодерн и модерн

 

В классических моделях социологии, культурологии, истории таких глобальных парадигм выделяют две: парадигма Традиции и парадигма современности. Парадигма Традиции, «традиционного общества» --  это парадигма премодерна. Парадигма современности есть парадигма модерна. Чаще всего эти две модели рассматриваются с позиции парадигмы современности, что предопределяет расстановку акцентов и форму толкования этих парадигм, ведь в этом случае эти парадигмы сопоставляются явна пристрастно: одна из них оценивает другую (и себя саму) исходя из своего устройства. В парадигме модерна исторический процесс имеет позитивную направленность (прогресс), а следовательно, все, что составляло основу парадигмы Традиции считается «преодоленным», «несовершенным», «недоразвитым».

 Европейская школа традиционализма, прежде всего Рене Генон и Юлиус Эвола, дополнили этот парадигмальный подход, встав на сторону парадигмы Традиции, и показав как парадигма модерна выглядит в этом случае. Традиционалисты в свою очередь, были предвзяты, представляя дело таким образом, что мир Традиции — это полнота и совершенство, а мир модерна, современный (в парадигмальном смысле) мир  — это чистый негатив и отрицание. То есть они, параллельно Ницше (или вслед за Ницше), утверждали нигилистический характер современного мира.

Классические консервативные мыслители, философы XVIII, XIX и  XX вв. подготовили почву для такого отождествления современности с  нигилизмом. Но этот нигилизм есть по сути оценка парадигмы модерна с позиции парадигмы Традиции. Нигилизм современности отнюдь не указание на то, что современности «нет». Этот парадигмальный нигилизм получил широчайшее воплощение в культуре, философии, в науке, в произведениях искусства, в политических системах, в широком спектре доктрин и теорий. Можно сказать, что такой нигилизм создал вселенную -- общество модерна, или стиль эпохи модерна, расцвело «множество цветов». Это была архитектура целого мира, мира эпохи модерна, в котором мы -- по инерции и не осознавая того, что он кончился -- и живем, точнее, нам только кажется, что мы в нем еще живем. О нигилизме в данном случае можно говорить, только опираясь на парадигму Традиции и с сравнении с тем, что сама эта парадигма премодерна говорит о том, что есть нечто, а что -- ничто.

 

Антагонизм парадигм модерна и премодерна

 

Между парадигмой премодерна и парадигмой модерна существуют довольно ясные отношения. Это отношения плюса и минус. Что было в центре интеллектуальной и духовной деятельности и мышления человека Премодерна? Религия. Ее догматы, ее нормы, ее принципы, ее культы, ее ритуалы парадигмально формировали и субъектную, и объектную реальность, поскольку человек не живет в неком объективно заданном  мире — как сказал однажды Элиаде: «природа обусловлена культурным образом» (natura e culturalmente condizzionata). Не существует «чистой природы» без человека — носителя культуры, потому что «чистая природа» — это то, чем могут наслаждаться зайцы, белки, кролики, ужи... Они в ней живут, они — часть ее. Но что такое «чистая природа» без ее культурного носителя, без субъекта, мы не можем сказать. Мы же не можем спросить у зайца: «Ну как оно тебе, в лесу?» Ясно, что вопрос совершенно человеческий. Разве заяц там для этого? Ясно ведь, что для другого. А, кстати, для чего там заяц и что он там делает — это очень большой вопрос. Я думаю, если бы у нас была возможность по-настоящему спросить зайца, как ему вообще, я думаю, что мы бы пережили колоссальный переворот, мы бы увидели другую сторону мира. Кстати, определенные культы архаических народов созданы для того, чтобы поинтересоваться философией койотов, лис, воронов, и эта философия очень интересна. Если представить себе возможность таких метаморфоз, актуализированных магических метафор, мы обрели бы большой объем онтологического и гносеологического содержания. Тем не менее, мы живем в человеческом мире, и для нас парадигмальными являются те формы, та природа, и то в ней участие, которые подкрепляются человеческими установками.

 

Ощущение бытия в эпоху премодерна

 

В эпоху премодерна, Традиции человеческое сознание и бытие, даже сама структура внешнего мира изначально формировались в контексте религии. Когда люди смотрели на дерево, воду или реку в мире Традиции, они видели нечто совершенно иное, нежели мы видим в эпоху модерна. Они чувствовали нечто совершенно иное. Их физическое восприятие и чувства были совершенно иными. Чем глубже, тем больше интересных существ и пространств они видели. Гномов, эльфов, наяд, ундин, домовых и лесовых… Правда, кто-то говорил, что во время недавней переписи населения многие россияне тоже писали, что они «гномы», «эльфы» и т.д. О населении мира Традиции, можно узнать, открыв любой религиозный трактат. И там можно также увидеть, что «немногим человека от ангелов Бог умалил», что есть в чем-то подобные нам (или мы им?), разумные высшие существа, ангелы, которые пребывают рядом с нами и подчас активно участвуют в нашей жизни. Но, там, где ангел, там и обратная сторона. Демоны, черти, бесы… Существа религиозного мира  существенно разнообразнее чем те из них, что остались в современном мире…Пейзаж и уровень общения, глубина кругозора человека религиозного мира была на порядок или на несколько порядков больше чем то, что современный человек распознает как существующее.

В период премодерна (в парадигме премодерна) философии как самостоятельного мыслительно-культурного процесса не было, а то, что напоминало тогда философию, было «служанкой теологии», как говорили средневековые богословы. Философия была своего рода упражнением определенных рациональных, рассудочных функций человеческого существа, которые обслуживали более фундаментальные и непоколебимые догмы, истины и интуиции, данные в Традиции, религии, культе, богословии. Философия была сферой «прикладного богословия», богословия, применимого к неким второстепенным вещам, например, если не находили прямых указаний в Традиции, Священном Писании или в текстах, которые его комментируют. Тогда искали комментарии к комментариям, или пытались сакрализировать, как это было в схоластике, греческих мыслителей, Аристотеля, учению которого в католическом Средневековье был придан характер церковной догмы.

 

От премодерна к модерну

 

Таким образом, философии, выделенной в отдельную сферу, в эпоху премодерна, или парадигмы Традиции, не существовало. Это очень важный момент, поскольку не существовало не только философии, но не существовало и «человека», которого мы знаем по эпохе модерна, не существовало и познания субъектно-объектного типа, которым мы привыкли пользоваться как чем-то само собой разумеющимся, не существовало отдельно «природы». Земля была другой, она была квадратной, плоской, плавающей на черепахе, стоящей на пяти слонах и на трех китах, а также полой изнутри (там располагался ад и миры мертвых). Эта была совершенно иная реальность. И лишь при переходе от парадигмы премодерна к парадигме модерна мы стали получать то, что мы еще по инерции помним, хотя на глазах забываем. -- Некую автономную человеческую природную материальную психологическую реальность, то есть реальность, которая лежит в центре современной философии, начавшейся с позднего Возрождения и с эпохи Просвещения, сформировавшей основную систему принципов и распространившей свои полномочия на культуру, на науку, на политику. От религиозного человека и религиозного космоса парадигмы премодерна мы перешли к философскому человеку и окружающему его миру парадигмы модерна. Этот переход от одной парадигмы к другой был другим базовым переходом, очень интересным самим по себе. Если вспомнить культуру барокко, стиль рококо, т.е. как Европа прощалась со Средневековьем,  приучившим людей к строгим, понятным готическим формам, а прежде еще более ясным романским установкам, то мы увидим, как Запад внутренне распирало и корежило, как его разносило изнутри при переходе от этой парадигмы Традиции к парадигме современности.

 

Отступление: многообразие внутри парадигмы Традиции

 

Остановимся на понятии парадигма Традиции, чтобы яснее понять всю глубину перехода к парадигме современности. Напомним еще раз: когда мы говорим «парадигма», мы не указываем на какую-то конкретную религию, поскольку из этой парадигмы можно извлечь огромное,  может быть, бесконечное количество религиозных моделей, и тот факт, что мы знаем лишь ограниченное количество религий, не значит, что они исчерпывают потенциал некое парадигмальной матрицы, на которой эти религии строятся. Вполне возможно, что ранее существовали и иные религии, о структуре которых мы не догадываемся. И все они и известные нам и неизвестные, чисто гипотетические, не вытекают из общей парадигмы – парадигмы Традиции (премодерна).  Эта парадигма премодерна — проступает сквозь все религиозные учения, конфессия, бессчетное количество сект, толков, эзотерических ответвлений, «внутренних» школ, которые в одних культурах объявляются истинными, в других ложными, где-то  между собой конфликтуют, где-то сосуществуют, где-то друг в друга превращаются, и  но всё это не что иное, как различные версии проявления парадигмы премодерна. И все они внутри себя непротиворечивы, потому что там действует закон конкретной систематизированной среды: «мы находимся в четком и ясном фиксированном контексте, где концы с концами сходятся». Подобно состоянию вещества – есть неопределенное множество твердых веществ и их свойства различны, но все они подчиняются общим законом твердых тел. То, что делает твердое тело твердым, это парадигма.

Также и в области религий. Мы можем взять любую форму традиционного общества, например, жизнь индейцев Амазонки или русских казаков, или крестьян-старообрядцев, или мусульман арабского мира, или современных китайцев, недалеко ушедших от премодерна, шире, жизнь небольших общин этнических народов в каждой точке мира, эскимосов, папуасов и т.д., и мы увидим колоссальное разнообразие того, во что они верят, что они думают, как они говорят, что они считают. Подчас может сложиться впечатление, что между этими религиозными, традиционными ансамблями нет ничего общего. Одни поклоняются небу, другие — земле. Одни считают, что самым большим достоинством является смелость, другие — что трусость. Одни копают глубокие ямы, чтобы спрятаться, другие вылезают на высокие холмы, чтобы показать, какие они молодцы (эту типологию теллурических – «холмовых» и  хтонических  -- «норовых» --  обществ вед немецкий антрополог Лео Фробениус).

В рамках парадигмы премодерна, парадигмы Традиции существует бесчисленное количество вариантов, одно перечисление которых займет не только лекцию, а целый курс: какие бывают культы, обряды, догматы, теологии, мистические учения, народы, символические системы, во что эти странные (и нестранные) народы верят. Даже если взять одну конкретную традицию, например, исламскую. Чего там только нет! Там столько разнообразия! Взять, например, правовые модели мазхабов, или разделение на шиитов и сунитов, или различные суфийские ордена, каждый из которых  по-своему видит целый ряд принципиальных вещей; к тому же в рамках этих орденов существуют различные направления, и вдобавок есть  оригинальные мыслители, которые, будучи исламскими, вообще никуда не вписываются.  К тому же исламская культура существовала в различных исторических условиях и различных географических и культурных  контекстах.  Подчас одно с другим принципиально расходится. Например,  взять исмаилистский (т.е. крайне шииткский) Фатимидский халифат и ультра-ханбалитское учение Аль-Ваххаба, «рога пустыни». Между ними бездна. Добавим, радикализм суфия Аль-Халаджа, который в экстатическом озарении возопил: «Я есть Истина!» («Ан аль-Хакк»), и угрюмые фетвы современных салафитов, взрывающих могилы мусульманских святых и суфиев. Это абсолютные крайности в рамках одной традиции, одной религии.

Теперь можно представить, какой объем разнообразия мы добавляем, когда мы подберем другую религию, например, христианство. Здесь разнообразия и противоречий, пожалуй, еще больше. Чрезвычайно далеки друг от друга православие и протестантизм. Практически нечто  взаимоисключающее и по догматике, и по метафизике, и по пониманию природы мира и человека, и по морали – практически по всему. Между ними – католицизм, который, с одной стороны, радикально отличен от протестантизма, откровенно враждебен ему, но с другой стороны имеет мало точек соприкосновения и с православием.

 Кроме того между нашим православием и католицизмом есть множество форм и полуформ в лице греческого православия, униатского полуправославия и т.д.

Я уже не говорю про восточные культы, где в принципе нет ортодоксии. Например, китайская, конфуцианская традиция вообще не знает, что такое ортодоксия, и допускает самые разнообразные смешения: с даосизмом, с буддизмом. Иногда буддистские патриархи между собой начинали войну. Сегодня часто говорят о чудовищных последствиях межрелигиозных войн, но если мы вспомним, как представители одной и той же религии, запутавшись, например, в толкованиях одного и того же коана, уничтожали друг друга в Китае или Тибете, то это будет настоящий пример бешеной ненависти, не уступающие конфликтам между одной религией и другой.. И тем не менее, все перечисленное проходило в рамках одной и той же парадигмы — парадигмы традиционного общества, парадигмы премодерна.

 

Радикальность перехода к модерну: рождение философии Нового времени

 

Переходя от парадигмы премодерна к парадигме модерна, мы попадаем не просто в какую-то новую религию, не просто в контекст какой-то секты, мы попадаем в радикально новое состояние вещества. Это подобно тому, как если бы мы покинули твердое состояние вещества и перешли в новое, к примеру, жидкое.

Модерн — это новая парадигма или новое состояние вещества. Задача или программа модерна осуществляется не всегда и не везде. Эта парадигма становится реальностью строго в определенный исторический период времени и в строго определенном географическом месте: в Западной Европе в XVI–XVIII вв. Именно в это время и в этом месте происходит уникальное по своей глобальности и объему мероприятие: парадигме Традиции говорится «нет!», тотальное «нет!». Всему, что было со знаком плюс в парадигме Традиции — не одной конкретной религии, а всей этой парадигме, каждому этому элементу по отдельности и в целом — говорится «нет!». При этом у всего конститутивного множества принципов Традиции ставится минус. Для того, чтобы все это осуществить, надо было как-то всецело понять или интуитивно охватить, что же общего было во всех различных формах моделей премодерна и что же было общего в Традиции как таковой. Это принципиальный момент. Для того, чтобы его понять, необходимо абстрагироваться от того, каким видели мир представители разных традиций (христиане XIV–XVI веков, или мусульмане того же периода, как видят его сегодняшние буддисты, все еще продолжающие пребывать в той же  -- парадигмальной -- эпохе), поскольку сами люди, жившие в этой Традиции воспринимали Традицию (как парадигмальное явление, Традицию с большой буквы), как свою привычную традицию (с маленькой буквы); и конкретно – как западно-христианскую европейскую традицию. Например, европейский  человек XVI века видел себя крестьянином, ноблем или горожанином, по умолчанию исповедующим христианскую веру. При этом он даже не подозревал, что может быть чем-то еще. Когда же он видел иноверцев, например, мусульман, или пленников, которых привозили из Африки, он не воспринимал их как носителей иной цивилизационной и религиозной парадигмы – они были для него простой и не расшифровываемой экстравагантностью. Ему в голову не приходило осмыслить себя как христианского представителя христианской культуры, традиции, рядом с которой могла быть другая культура, обладающая иным, и не менее убедительным культурным компонентом, и с которой его культура могла бы войти в равный диалог  -- в войне или мире. Лишь только отдельные люди, путешественники, авантюристы или торговцы посещали различные страны и имели представление, что есть в мире еще что-то другое, кроме того, что видел обычный христианин XVI–XVII вв. Это также справедливо и для других народов и других культур. Но нас интересует именно Европа XVI  века.

 

«Новое» с большой буквы

 

В этот момент по совершенно загадочным соображениям в Европе возникает некая духовная тенденция, движение -- движение мысли, движение тел, движение политическое, социальное -- которое начинает выскальзывать из подчинения парадигмы премодерна в целом. И ранее можно было представить некую энергию, которая готова была разрушить конкретную традицию христианскую, языческую, исламскую, иудейскую, буддистскую, индуистскую. Но всякий раз разрушающая сила устанавливала новую традицию на место старой. Именно традицию, уходящую корнями в саму парадигму Традиции, и оспаривающую одну конкретную версию этой парадигмы в пользу другой. И вот рождается радикально новый проект, где на место христианской традиции приходит не какая-то иная, но не-традиция, анти-традиция, нечто небывалое.

, нечто по-настоящему «новое», «Новое»  с большой буквы, на сей раз в парадигмальном смысле. Это и была удивительная, парадоксальная парадигма модерна, которая пришла с новым знанием, и это знание было настолько поразительным, что оно ослепило всю Европу, поскольку  обнаружило совершенно новый потенциал, радикально новую возможность. Рухнуло все. Рухнули все идолы, все принципы, оковы, абсолюты и появилось нечто новое. Этим нечто новым была современная философия. Это было революционное явление, которое пришло на место религии. Философия стала тем, чем была религия в премодерне.

Философия — это явление очень специальное. Это явление в парадигмальном смысле принадлежит исключительно эпохе модерна. Конечно, можно сказать — а как же греки, основатели философии, которые жили явно в эпоху премодерна? Или, как же философия средневекового христианства или буддизма? Давайте разберемся, откуда возникает такое внешнее противоречие. Если мы забудем о том фундаментальном, парадигмальном сдвиге, который произошел в Новое время при переходе от премодерна к модерну, мы начнем воспринимать модерн как естественное абсолютное состояние «нашего вещества», а то, что было до наступления этой парадигмы, мы начинаем трактовать, исходя именно из этой парадигмы. Таким образом, мы видим не твердое вещество, а замерзшую жидкость, и тогда мы говорим: то, что нас интересует сегодня, мы называем философией,  то, что интересовала людей вчера в эпоху предшествующей парадигмы тоже, скорее всего, называлось «философией». А так как мы находим этому исторические подтверждения, то тезис считается доказанным.  И отсюда вытекает, что то, что формирует нас и является центром нашего самоосмысления, понятия о мире, о нашем месте в мире в эпоху модерна, видимо, называлось «философией» и раньше, -- только философией античной, древней. И всякий раз, когда мысль людей эпохи модерна, в первую очередь, философов, обращается к древним временам, она применяет признак философии к тому, что более или менее напоминает, что понимается под философией в эпоху модерна.

В Советском Союзе, как это ни смешно выглядит сегодня, даосская доктрина преподавалась как «материалистская диалектика древнего Китая». Советские «ботаники» переводили Лао-цзы, изучали, но поскольку было абсолютно невозможно адекватно передать, изложить и прокомментировать сложное мистическое эзотерическое учение Лао-Цзы, книга с адекватным названием не могла появиться в советское время, потому что была цензура. Все, что публиковалось, по определению должно было быть что-то «материалистическим» и «диалектическим», все остальное считалось «реакционным» и «буржуазным». Поэтому в отчаянии советские философы, интересовавшиеся даосизмом, вынужден были бубнить « о материалистах-диалектиках Древнего Китая» и  издавать под этим названием что-то, что ни малейшего отношения ни к материализму, ни к марксистской (или гегелевской) диалектике не имеющее.

Еще пример: первое издание книги Мирчи Элиаде, выпущенное еще в 1988 году в Советском Союзе, «Космос и история», посвященное критике идеи прогресса как таковой, было издано в издательстве «Прогресс». Никого это совершенно не смущало. Ровно в той же степени, какими  «материалистскими диалектиками» были китайские даосы эпохи Лао-Цзы, в той же степени «философами» были мыслители традиционного общества, которых культура модерна причисляет к таковым. На самом деле, ни Гераклит, ни Ксенофан, ни даже Платон и Аристотель — никакие не философы. Они кто угодно, только не философы. Их мировоззрение, отрывки их произведений, их интеллектуальное, их физиологическое бытие полностью принадлежит миру религии, миру мифа, миру Традиции, но только религии чрезвычайно далекой от современности, религии невнятной, непонятной в цельном ее состоянии людям модерна. Найдя у кого-то из них что-то похожее на свои взгляды, люди модерна говорили — «вот это древнегреческая философия, вот это философия досократиков».  На самом деле этот термин – «философия» -- существовал, но означал он в эпоху премодерна нечто совершенно другое, нежели то, что стал означать в  эпоху модерна. В греческом языке «философией» назывался процесс рационального размышления, как правило, применявшегося в трактовке мифов. «Философия»  (как, впрочем, и наука в ее греческом понимании) была элементом более широкого религиозного контекста. Мы читаем сегодня Платона и Аристотеля как философов (в понимании модерна) только потому, что  от нас начисто ускользает этот контекст, понимание его структуры, его начал и его корней. По аналогии с философами модерна мы ищем у философов древности обоснования их начал на основе рациональных умозаключений, и когда находим нечто подобное, то радостно успокаиваемся, не подозревая, что в их случае это не более, чем риторический прием, а реальные обоснования следует искать либо в проговариваемом, но ускользающем от нашего внимания в силу иной настройки, либо подразумеваемом мифологическом, религиозном контексте.

 

Миф

 

В фундаменте парадигмы Традиции, эпохи премодерна, лежит в начале миф, а потом религиозная догматика. Это уже отдельный разговор, чем полноценная манифестационистская мифологическая модель отличается от догматической религии креационистского толка, в первую очередь, авраамической. Но самое главное надо сейчас оставить задел для более подробного рассмотрения того, какие элементы парадигмы Традиции сделали возможным фазовый переход к парадигме  модерна. Эти элементы следует искать в аваррамической традиции и, соответственно,  в креационизме.

Очень занятная история с Демокритом. Он в контексте Античности действительно более всего похож на философа в современном понимании. Но кто был Демокрит? Он излагал концепцию мировоззрения фригийских колдунов, теорию черной магии, черных богов, возникающих из разрозненных атомов. В принципе, это была традиция стремительно деградирующего партикулярного мифа, догматы «фессалийского братства», которое практиковало то, что позже получило название «теургия» или  «черная магия». Демокрита  мы обычно вырываем из контекста его же собственных писаний, где речь идет в первую очередь о процедурах вызывании (эвокации) божеств и духов, а учение об атомах служит поясняющим приложением.

 

Парадигма как аналог языка в структурной лингвистике

 

Само по себе сравнение парадигм модерна и парадигм премодерна, современного мира и мира Традиции, чрезвычайно плодотворно. Эта тема представляет собой гигантское поле для исследования, но самое важное в ней – это обращение к очищенным парадигмам, предшествующим любую конкретизацию в той или иной форме традиции или современности. Сопоставляя между собой Традицию и современность, мы проясняем тайные структуры темных и непроявленных сами по себе матриц. При этом надо помнить, что нигде нельзя встретить парадигму Традиции (равно как и парадигму модерна) саму по себе. Они прячутся за целым веером всевозможных систем, дискурсов, знаковых структур.

В основе структурной лингвистике  лежит метод разделения языка (la langue) и речи (la parole, le discourse). В языке непроявленным образом содержится «всевозможность слов и дискурсов».  На одном и том же языке, исходя из его базовых возможностей, можно сформулировать самые различные высказывания – в том числе и прямо противоречащие друг другу. При этом язык никогда не становится тождественным тем речам, которые на нем произнесены или написаны – ни взятым по отдельностям, ни даже условной совокупности всех высказываний, которые на этом языке делались или будут делаться. В языке как парадигме всегда есть нечто большее, что-то, что превосходит высказывание кардинально, является его всегда невидимым корнем, его имманентной трансцендентностью.  Язык никогда не конкретен, всегда потенциален.

Речь же  всегда конкретна и актуальна. Она содержит в себе необратимую структуру – и смысловую, и грамматическую, и  лексическую, которая сопоставима только с другой речью. Язык проступает сквозь речь, делает ее возможной, но как только она становится действительной – т.е. как только речь произносится или пишется – язык сразу же прячется, демонстрируя тем самым свое нетождество с речью. То, что одна речь, может опровергаться другой, создает напряжение внутри поля высказываний, но никак не затрагивает цельную непротиворечивость языка.

То, что в структурной лингвистике понимается под языком довольно приблизительно соответствует парадигме в нашем философском анализе. Так, на базе парадигмы Традиции (что соответствует речи) можно выстроить такие формы (что соответствует высказываниям), которые могут фундаментально различаться относительно друг друга и даже входить в прямое противоречие. Но схватить саму парадигму Традиции полностью, как язык, чрезвычайно трудно, потому что этот язык прячется, ускользает от нас. К примеру, многие люди прекрасно говорят на родном языке, даже в том случае, если никогда не посещали школу и понятия не имеют о грамматике, шире о том, как этот язык устроен. Поэтому для того, чтобы принадлежать парадигме Традиции, говорить на языке Традиции, для того, чтобы жить Традицией – чтобы прекрасно прожить всю свою жизнь в лоне Традиции --  абсолютно не обязательно знать, что такое Традиция.

Точно также можно быть абсолютно современным человеком, можно прекрасно разбираться в модерне, жить этим модерном, и при этом вам никогда в голову не придет, что мы имеем дело с парадигмой, что это не просто само собой случилось, что мы мыслим так и так, что мы видим то и то, и что мы считаем так и так, но это напрямую вытекает из парадигмы модерна, которая нам жестко диктует как понимать себя и окружающий мир, как выражать импульсы, нами движущие, как строить высказывания, мысли, оценки, сравнения и действия.

Схватить парадигму очень трудно, потому что это, по сути, то, что предшествует любым ее повествованиям о самой себе. Более того, сама парадигма на своем языке сказать о себе ничего не может. И модерн никогда о себе не говорит: «Я -- модерн, пришел на смену Традиции». Он говорит, например, языком Вольтера: «Царство свободных знаний освобождает человечество от цепей слепого мракобесия предшествующих эпох». Вольтер не сказал нам, что мы это должны отбросить одну парадигму, а принять другую, хотя он именно это и сказал. Но сделал это таким образом, что  мы тут же попали  в ловушку гипнотических интонационно-структурных предложений, программирующих заведомо ваше восприятие. И вот вы уже думаете — «я тоже хочу в царство разума, ведь — это хорошо, и я, конечно, не хочу старое, ненужное мракобесие предшествующих эпох». Что именно имел в виду Вольтер под первым и другим, вы совершенно упускаете из виду, покупаясь не на смысл, но на морально-оценочное оформление высказывания, а ведь он имел в виду фундаментальнейшую смену парадигм: от парадигмы Традиции к парадигме модерна.

 

Европеизация как модернизация

 

Энциклопедисты в эпоху Просвещения совершили огромную работу по переходу от одной парадигмы к другой. Постепенно эта парадигма модерна побеждает в Западной Европе. Побеждает не сразу, а по этапам. Западная Европа шаг за шагом вытесняет из себя все остальное, кроме парадигмы модерна. И в какой-то момент, победив в самой себе внутренний европейский премодерн в лице католической культуры, остатков схоластики и пережитков Средневековья, жестко подавив всплески «традиционного общества» (например, консервативное восстание крестьян Вандеи), Европа начинает осознавать себя полностью сплошным полем модерна. И начиная с определенного времени Европа и модерн становятся синонимами. И теперь мы говорим: «Европа», «европеизация», понимая под этим новую парадигму – т.е. «модерн» и «модернизацию».

 

 

Инерция современности мешает пониманию логики парадигмального анализа

 

Если говорить об экономических соответствиях, то премодерну соответствует первичный сектор производства, модерну — вторичный, промышленный (про третичный пока не говорим  -- об этом чуть позже). Премодерну соответствуют сакральность и миф, Модерну — наука, рациональность и мышление. Реальность — это понятие глубоко современное. Дело в том, что в мире Традиции не было понятия реальности. Никакой реальности, отдельной от мистического, духовного восприятия бытия, от мифа не существовало. Здесь рекомендую  обратиться к книгам Мирчи Элиаде об примитивных культах,  экстатических состояниях и древнейших религиях. Фундаментальными в этом смысле являются труды Рене Генона.

Премодерн — это прединдустриальное общество, или аграрное общество. Вместе с модерном приходит индустриальное общество. Но поскольку мы являемся продуктами парадигмы модерна, и живем (по меньшей мере в сознании) в индустриальном обществе, то мы рассматриваем прединдустриальное общество как прелюдию к индустриальному.  Нам в голову не приходит, что между прединдустриальным (аграрным) и индустриальным обществом можно осуществить свободный выбор, предпочесть либо одно, либо другое. Нам кажется, что точно также как ребенок не выбирает становиться взрослым или остаться ребенком, так, мол, и премодерн обречен стать модерном. Это развитие можно затормозить, но нельзя отменить. Так же подсознательно мы считаем, что люди, которые во искренне и прямодушно верят в Бога и всерьез принимают все религиозные предписания  — это люди, «ограниченные предрассудками». А люди, которые живут в древнем аграрном цикле с использованием лошади, плуга и серпа — это люди, которые «еще не научились работать с трактором». А люди, которые еще не знают, что индивидуум есть центр мироздания, а человек есть мера всех вещей — это заторможенные в развитии кретины, над которым довлеют мертвые, бессмысленные, ограничивающие их свободу предрассудки  «коллективной общности».

 

Парадигмальный анализ требует усилия

 

И мы воспринимаем все не так, что это состояние премодерна самодостаточно и имеет полное право на существование, или является продуктом свободного выбора. Если мы видим упорство традиционного общества, не желающего «развиваться» и «модернизироваться», мы видим в этом неприятную аномалию -- будто ребенок, упорно отказывающийся взрослеть, «больной ребенок». Хотя у него нет никакой иной перспективы, кроме как вырасти.

Парадигмальный анализ требует категорически отказаться от подобного инерциального отношения к парадигмам Традиции и современности, преодолеть эту некритическую и неосознанную зависимость только от одной из парадигм (в нашем случае от парадигмы модерна). Парадигмальный анализ требует от нас не просто говорить на языке, но осознать его правила, его грамматику, его структуру, чтобы понять, что речь рождается «не сама собой», но подчиняется строго определенным законам – логическим и механическим. И поняв, что мы в лице модерна мы имеем дело с языком, причем с вполне конкретным языком, мы можем осознать, что теоретически может существовать и другой язык, причем не просто тот же самый язык, только в недоразвитом виде, а именно другой, имеющий иные законы и иное устройство.

В этой способности отстранения  от гипноза только одной парадигмы и заключается фундаментальное различие между парадигмальным анализом и инерцией нашего мышления. Тоже самое верно и для представителей традиционного общества, но они для нас менее интересны, так как в современной России в чистом виде не встречаются и основные нормативы мышления предопределяются закономерностями логики модерна.

 

Призыв уважать лед

 

Мы воспринимаем премодерн, то есть общество Традиции, как начальную, естественно предшествующую стадию модерна. А парадигмальный анализ говорит о том, что лед — это еще не просто нерасплавленная вода, это просто лед, это твердое вещество, которое может быть рассмотрено в своей собственной системе координат. Его не просто еще успели расплавить, лед может быть льдом всегда, лед может быть вечен, так же, как может быть вечной вода. Лед даже как-то «более вечен», чем вода -- вода испаряется, ее пьют, а лед в Арктике и Антарктике как был, так и есть. Парадигмальный анализ — это призыв уважать лед.

Вот посмотрите, например, как ведет себя лавина. У меня есть эссе как Бодрова-младшего задавило лавиной. Но Бодров-младший, «Брат-2», в нашем обществе был гламурным героем, был «большим». А о лавине мы никогда не думали. И вот лед, как вечность того, о чем мы не думали, сминает Бодрова-младшего. Происходит некий разрыв в нашем сознании. Как же так? На самом деле, Бодров-младший должен был бы победить льдину, проскользнуть по ней на виндсерфинге или боб-слее, и устало вытерев пот столба, сесть в подъехавший «Мерседес». В нашем современном мифе возможен только такой сценарий, ведь он же -- герой. И  вдруг безличный, мертвый, вечный лед уничтожает Бодрова-младшего. Это внезапное напоминание о другой парадигме, парадигме премодерна, которая, на самом деле, никуда не исчезла, и которая может быть вопросом свободного и сознательного выбора. В этой истории ясно обозначались люди, которые встали на сторону льда, а не Бодрова-младшего. Люди льда.

 

Уроки Бин Ладена

 

Сегодня мы об этом немного легче говорим, чем лет 15–20 назад. Сегодня мы видим, например, как Усама Бен-Ладен как ни в чем ни бывало вылезает из своего Средневековья и вытворяет на глобальном уровне такое, что вообще ни у кого не укладывается в голове. Ему говорят — нельзя, а он говорит — почему нельзя? Для него понятие «есть», «быть» несет совсем иной смысл, нежели для всех остальных. Для него есть вера, есть верующие, есть муллы, которые, как кажется людям модерна, «просто еще не научились мыться, смотреть фильмы Тарантино, бриться, завязывать шнурки»... Но Бин Ладен дал понять всем людям модерна, что все несколько сложнее, и если показать людям исламского Средневековья фильмы, шампунь, шнурки, они не начнут это автоматически все сразу осваивать, они просто скажут: «Спасибо, не надо». Средневековье это не инерция, это свободный выбор, и оно существует не в прошлом, а в настоящем. Масштаб терактов в Нью-Йорке дал это понять со всей возможной наглядностью. Парадигму Традиции можно выбрать здесь и сейчас, и действовать в соответствии с ней и по ее законам.

Мировые теракты «Аль-Каеды» облегчают нам понимание парадигмального анализа. Парадигма Традиции — это выбор, а не обреченность. Парадигма Традиции была, есть и будет как возможное состояние бытия, как возможное состояние человека. Таким же свободным выбором является и парадигма модерна. Просто модерн, вышедший в определенный исторический момент и в определенном географическом ареале на сцену, смог удачно (для него самого) навязать себя всем остальным как нечто само собой разумеющееся и безальтернативное. Иными словами, модерну удалось тщательно скрыть, что он является парадигмой. А теракты «Аль-Каеды» поколебали эту хитрость (в дальнейших лекциях мы поймем почему это стало возможным именно сейчас).

В этой аудитории МГУ однажды сидел либеральный итальянский философ Антисаари, который, услышав мое выступление на одном философском конгрессе, просто завизжал: «Но как же права человека?!» Животная реакция того, кого призывали рационально осмыслить парадигму. Для Антисаари  нет осознания модерна. Он сам — модерн. Он ничего кроме модерна не знает. Но не зная ничего кроме модерна, он не знает самого модерна. В этом отношении существует определенный парадокс: мы никогда не поймем модерн как парадигму, если мы не поймем, что это одна из возможностей выбора, т.е. если мы не поймем парадигму Традиции. А для этого необходимо понять, что фазовый переход между парадигмой премодерна и парадигмой модерна не является аналогом смены, например, сезонов или этапов развития человеческого организма. Это скорее как кипячение чайника: его могло бы и не быть. Если бы кто-то не зажег конфорку, то вода бы не закипела. Кто-то ее зажег. Вода закипела. Факт есть. Всем понравился кипяток. Но это не значит, что всякая вода — это недоделанный кипяток.

 

Степень проникновения Нового времени и «коллективное бессознательное»

 

Итак, что Новое время — это структурное понятие, оно не является диахроническим явлением  полностью отменяющим своим приходом «старое», это понятие системное. Как мы показали на примере Демокрита, уже в Древней Греции были своеобразные представители модерна. В Европе XVII века и позже эта модель стала преобладать, доминировать. Новое время отличается от «старого времени» именно сменой фундаментальной парадигмы, сменой гораздо более существенной, чем смена «Ветхого Завета» «Новым Заветом». Оба «Завета» были в рамках авраамической, монотеистической религии, в границах традиционного общества. То, что происходит в эпоху модерна, и то, что называется Новым временем в историографии — это гораздо более глубокий сдвиг. Можно спорить о границах распространения этого сдвига. Можно выснять, насколько модерн по-настоящему состоялся, произошел, насколько стал всеобщим. Это отдельный вопрос. Но парадигмально можно сказать, что последние лет 300 мы живем в эпоху модерна. Любые общества, в том числе и самые архаичные — дикари, папуасы, которые менее всего знакомы с духом модерна, -- тем не менее и они определенным образом воспринимают на себе укус, жало модерна. Пусть извне, пусть в виде колонизации, в виде телевизоров или предметов иной цивилизации, которые они, например, в карго-культах Полинезии, воспринимают как присланные на кораблях из мира мертвых, на кораблях, состоящих из ногтей предков. Все равно речь идет о том, что модерн настиг всех, и как вызов был предложен любому народу мира, любой культуре и любому человеку. И, конечно, мы, поскольку мы говорим о философии, поскольку мы живем в современной стране, в современном городе, мы являемся продуктами модерна.

Те люди, которые глубоко изучали парадигмальное соотношение модерна и премодерна, обнаружили премодернистическое, традиционное начало даже в современных людях. Премодерн, несмотря на то, что его так старательно изгоняли просветители и строители Нового времени, тем не менее, никуда не исчез. Он остался в человеческих снах, в наших реакциях, в наших оговорках, в культуре, в нашей крови, в бессознательном.

Насколько глубоко проник модерн в нас, русских? В нас его явно меньше, чем во французах, но и во французов, и даже в американцев, он тоже проник не до конца, не до дна. Что-то у них осталось от предшествующей парадигмы. На этом основана «психология глубин» Карла-Густава Юнга, который ставит перед собой очень интересную и вполне конкретную задачу: вычленить пласт парадигмы премодерна в психике современного человека модерна. И «коллективное бессознательное», по Юнгу, это и есть некий тезаурус остаточного премодерна, который дан нам не извне, а изнутри -- в наших неврозах, психозах, страхах, влечениях. Это голос, язык того мира, из которого мы якобы вышли, и он нас настигает в психических расстройствах, а поскольку они присущи в той или иной степени каждому современному человеку, то с этим внутренним зовом премодерна мы имеем дело постоянно. Но вся наша наука, все разговоры о философии, весь процесс преподавания, нормативы и рамки нашего бытия, в том числе политические — основаны на  парадигме модерна. И эта парадигма является официально принятой и определяет принятое и отвергнутое в глобальном дискурсе.

В течение XX века постоянно пытались поставить под вопрос эту парадигму модерна, в том числе в науке, в гуманитарных и естественно-научных дисциплинах, пытались атаковать или размыть ее, но все же она до какого-то момента держалась. В ее сохранении и укреплении принимала активное участие и современная философия и современная позитивистская наука. Предпринималась огромная работа для поддержания и укрепления духа современности.

 

Переход куда-то еще

 

Сейчас наступает уникальное время, когда лигитимность этой парадигмы модерна исчерпывает себя, происходит ее существенный, фундаментальный сбой.  Сейчас мы подходим к третьей парадигме, парадигме постмодерна.

Это и есть то состояние, которое можно назвать переходом от философии к постфилософии, из Нового времени куда-то еще. Философия как базовая дисциплина, изучающая -- и утверждающая одновременно -- структуры индивидуального рационального мышления в качестве определяющих для представления о человеке и мире, была центральной силовой линией модерна. Когда модерн заканчивается, заканчивается и философия. По меньшей мере, так философия, которую мы знали в Новое время.

Здесь мы подходим к самому интересному и паразительному. Мы живем в эпоху второго фазового перехода. Это эпоха перехода от парадигмы модерна к новой парадигме, к «новому состоянию вещества». И если мы знаем (или по меньшей мере можем знать), какими фундаментальными  формулами описывается эпоха премодерна, поскольку она закончилась, исчерпала себя и сегодня присутствует в снятом виде или в виде альтернативных всплесков (как в фундаменталистских движениях), то теперь нам открываются и формулы модерна, ведь он тоже практически закончился – строго говоря, заканчивается на наших глазах. И модерн мы начинаем понимать все лучше и лучше.  И сейчас мы можем судить об эпохе Модерна почти с абсолютной непогрешимостью -- именно потому, что закончился внутренний ресурс ее существования, ей просто больше нечем дышать.

Но вместе с тем, если мы сейчас впервые можем по-настоящему сказать что-то внятное и необратимое относительно эпохи модерна, то мы абсолютно ничего внятного относительно надвигающейся новой парадигмы постмодерна сказать не можем. Потому, что эта эпоха постмодерна не только не кончилась, но еще толком и не началась. Мы лишь подходим к ней. Мы как бы вплываем в неопределенную зону предела, который отделяет нас от чего-то совершенно неожиданного, нового, такого, о чем мы не подозревали и не могли даже догадываться. И конечно, мы пока еще боимся смотреть этой реальности в глаза. Так же, как, я думаю, обычный французский крестьянин или кюре физически боялись взять в руки какую-нибудь прокламацию Робеспьера. Действительно, там содержалось нечто, что совершенно уничтожало и зачеркивало все, чем жил этот маленький французский кюре или крестьянин. «Это убьет то», говорил об этом герой Гюго в «Соборе Парижской Богоматери» (напомню, что этой фразе Евгений Головин посвятил одно из своих блистательных эссе). И тем не менее французская революция разразилась. Модерн состоялся и стал для нас уже давно привычен настолько, что мы о нем даже успели забыть. «Это убило то» -- причем настолько совершенно, что мы практически о «том» забыли. Более того, почти забыли и об «этом», которое убило «то».

 

Часть 3. Ситуация постмодерна

 

Постмодерн как парадигма

 

Вот что происходит сейчас с нами — переход к парадигме постмодерна. Не больше и не меньше. Это очень фундаментальный момент. Те люди, которые не мыслят о постмодерне, которые не занимаются постфилософией, вообще не мыслят и вообще не занимаются ничем. Они дисквалифицированы. Они по инерции лишь видят сны кончающегося, выродившегося модерна, чем бы они при этом ни занимались — историей религии или философией, наукой или лингвистикой, культурологией или социологией. Все осмысленное, что  можно сказать относительно философии, даже с точки зрения истории философии, сегодня можно сказать исключительно исходя из базового опыта феномена постмодерна, из и на основе ситуации постмодерна.

Все то, что не учитывает, не осмысляет, не описывает, не затрагивает, не толкует, не трактует, не развивает постмодерн,  должно быть как минимум отложено в сторону. В наше время философия не просто закончилась, она в наше время невозможна. Как Распутин, приходивший в армяке и пугавший придворных барышень, был определенным экзотическим анахронизмом, так и человек, который нам сегодня будет говорить о Канте — это такой же нелепый анахронизм, приходящий в университетские залы, как Распутин на бал. Никакого Канта, никакого чистого разума, никакого Сартра уже не существует. То, с чем мы имеем дело сегодня, на этом фазовом переходе  — это совершенно новое явление. Так в Новое время религия радикально поменяла свое значение в сравнении со Средневековьем, и базовое отношение к ней было кардинально пересмотрено. Философия и наука взяли верх над религией, и стали судить о ней, претендуя на высшую истину. Нечто подобное происходит в эпоху постмодерна с самой философией. И когда бросаем взгляд на философии из ситуации постфилософии, то перед нами предстает совершенно иная картина, нежели то, что было совсем недавно.

 

Прочтение Канта в различных парадигмах

 

Кант в эпоху модерна был фундаментальным элементом самой парадигмы Нового времени. Его критика чистого разума, подрывающая онтологические аргументы объекта и субъекта, разводящая по разные стороны феномен и ноумен, виделась как важнейшая веха на пути освобождения человеческого рассудка от инерции старой метафизики и некритически принятой онтологии – как инерциально сохранившейся с периода «традиционного общества», так и накопившейся в ходе ошибок при разработке философских основ уже Нового времени. Кант мыслился как «освободитель», как архитектор основ «гражданского общества», как важнейший теоретик либерально-демократического подхода. Канта нельзя было не учитывать в философском процессе. Более того, в Канта необходимо было верить, но верить рационально, доверительно принимая четкую и последовательно изложенную им логическую систему аргументов и концептуальных заключений. Кант, по сути, строго продолжал основную линию философии Нового времени, радикально прочерченную Декартом  -- разведение по разные стороны субъекта и объекта и утверждение центральности гносеологии (теории познания) в качестве наиболее надежной основы философствования. Только Кант делал на этом пути важнейший рывок и демонстрировал, что онтологическая субстанциальность ни субъекта, ни объекта не может быть строго выведена из структур рассудка (чистого разума), и это противоречие разрешимо лишь в обращении к волевому моральному началу, составляющему основу практического разума. В Канте модерн достигал своего логического предела, поэтому все попытки (в первую очередь, в философии Гегеля) преодолеть Канта оканчивались крахом, и  все, кто хотел идти по пути философии Нового времени вперед, просто вынужден был принимать лозунг «Назад к Канту!».

Теоретически при этом можно было читать Канта и в ином парадигмальном ключе, т.е. произвольно помещая его в контекст премодерна. Относительно этого у меня был в жизни такой эпизод, о котором я  рассказывал Фрэнсису Фукуяме. Когда я был в Токио, я беседовал с одним японским профессором в «Католическом университете». Обратите внимание: Католический университет под Токио. Для чего он там построен? Для того, чтобы отучить японцев от премодерна, буддизма и культа солнечного бога-императора. Он пришел туда вместе с американскими оккупационными войсками и был призван переучить японскую элиту так, что она поскорее забыла свою традицию, духов, богов, покемонов и других. Так вот мы заговорили с этим профессором о Канте. Он, как выяснилось, всю жизнь специализировался на философии Канта, написал о нем много работ и защитил диссертацию. Пожилой человек, прошедший весь курс унижения и воспитания в оккупационной послевоенной среде. Мы с ним прожевали огромную голову рыбу. Потом он сказал мне: «Я очень люблю Канта, но Кант не понял одну вещь: что феномен и ноумен совпадают. Еще в юности я сидел я во дворике своего маленького дома, смотрел я на звезду и написал стихи танку: “Как прекрасна эта звезда, и нет разницы между мной, воспринимающим эту звезду, и звездой, воспринимающей меня”».

Вот, смотрите, какая здесь проступает неискоренимость парадигмы премодерна! Американские оккупационные войска старательно  построили «Католический университет». Канта перевели на японский, заставили  этого профессора отказаться от древних духов и самурайских обычаев, зарыть меч подальше. Его научили Канту. И что же мы видим? Если бы его не завоевали, он рубил бы там этим «кантам» головы. Но его научили, его посадили в философскую оккупационную клетку, а он все равно остается таким же «премодерном», трактующим Канта так, как логика Традиции этого требует, логика буддистской традиции.

Вот так можно увидеть философию модерна глазами премодерна. В принципе такая трактовка Канта, все равно отрезать ему самурайским мечом его духовную голову. Но это не крайняя форма идиотизма, это голос подполья традиционного общества, который вполне может серьезно готовить тем самым реванш. Фукуяма, когда я ему это рассказал, вздыхая, кивнул.

Но когда мы перемещаемся в постмодерн, как нам истолковать Канта? Что он для нас? И вот здесь для нас возникает очень интересный момент.

В случае «клинического» непонимания Канта японским профессором все прозрачно: у него есть своя традиция, которую он, ничтоже сумняшеся, просто вынимает из себя и говорит, что это и есть «Кант» --  чтобы его американцы оставили в покое.

Постмодерн, со своей стороны, это тоже «клиническое» непонимание Канта, но совершенно в другом ключе. Постмодернистское прочтение Канта сводится к полному игнорированию его «гуманистического» пафоса. Философия Канта полностью отрывается от просветительского и гуманитарного контекста. В Канте берется только фактическая часть критики онтологического аргумента субъекта и объекта, т.е. грубо говоря, что субъект (мыслящий человек) и объект (внешний мир) есть лишь как логическое допущение, а на самом деле, никто твердо не знает и никак не может доказать, что они, действительно, есть. С другой стороны, из рассуждений о практическом разуме  берется концепция воли (технически истолкованная мораль), как того инструмента, с помощью которого преодолевается на практике онтологическая бездоказательность субъекта и объекта. Таким образом, Кант расшифровывается как радикальный нигилист, прямой предшественник Ницше, подготовивший концептуальную почву теории «смерти автора», произвольной игры социальных механизмов, для «Общества Спектакля» Ги Дебора, для микрополитики желаний, для «тела без органов», для «ризомы» Делеза и Гваттари, так как из кантовской критики становится понятным, что нет ни субъекта, ни объекта, а есть только механизм рационализации и апперцепии, пребывающий в своего рода безвоздушном пространстве. Промежуточной стадией между собственно Кантом и постмодернизмом здесь можно выделить концепцию Мартина Хайдеггера относительно  «Dasein» и Inzwieschen («бытия-между»).

 

 Постмодерн как стиль: смешение парадигм

 

Как можно определить философствование постмодерна? Здесь невозможно дать какого-то последнего решения. Мы пытаемся описать и понять явление, которого не было, которое только сейчас складывается, затягивает, призывает нас к себе и, тем не менее, что-то о нем мы уже можем сказать.

Самое принципиальное в подходе парадигмы постмодерна — это утверждение, что модерн и премодерн как минимум сопоставимы, рядоположены и друг друга стоят.

Впервые термин «постмодерн» был использован Дженксом  применительно к архитектуре. Дженкс говорит, что существуют строгие каноны архитектуры модерна. Конечно, что архитектура модерна может быть какой угодно, очень разной, в зависимости от архитектора. Но существуют некоторые границы, в которых архитектор модерна может строить. И вот к этой архитектуре модерна как постмодернистский ход Дженкс предлагает добавить купол в стиле храма Василия Блаженного. Так из смешения – невозможного ни в парадигме премодерна, ни в парадигме моедрна -- складывается стиль постмодерна. В итоге мы получаем вначале ироничное, провокационное, откровенно эпатажное, напоминающее дадаизм или сюрреализм, напластавание парадигм премодерна на модерн.

 

Новенькое времечко

 

Постепенно программа стилистики постмодерна проясняется и становится все более интересной. Парадигма модерна была системным отрицанием парадигмы премодерна — это понятно. В премодерне, в обществе Традиции говорим: «Бог». В Модерне говорим: «Нет, не Бог. Человек, природа, но не Бог». В премодерне говорим: «Вечность». В модерне говорим: «Нет, не вечность, время». В премодерне — «время течет циклически». В модерне — «нет, время течет только в одну сторону, необратимо». То есть на каждое утверждение парадигмы премодерна парадигма модерна давала свое отрицающее суждение, суждение по принципу «нет». Это был настоящий полнокровный нигилизм, точно распознанный Ницше, Шпенглером, нашим Данилевским...

Что же предлагает парадигма постмодерна? Она во-первых, предлагает принять как данность, что парадигма модерна исчерпана. Мы больше ей не верим, мы больше ее не понимаем. Мы больше не считаем, что она обладает внутренней энергией. Иными словами, нам скучно. Не чтобы -- «смотрите, как они неправы». Нам безразлично, правы «они» или нет. Нам просто скучно. «Это нам надоело», — говорят люди постмодерна. То есть совсем надоело. Все надоело – и философия в том числе.

Она являлась главной структурой,  ответственной за сохранение  парадигмы модерна, за создание преемственности и ортодоксии в рамках этой парадигмы. Соответственно, эпоха постмодерна говорит: «нам надоела философия модерна, мы от нее устали». Мы хотим чего-то новенького. Но если Новое время было очень серьезно настроено по отношению к старому времени, то постмодерн — это именно «Новенькое время». Оно не новое, и даже не новейшее, а новенькое. И даже не время,  но ближе к времечку. Неслучайно модная российская телепередача была названа таким образом. В этом проявляет себя дешевый, убогий постмодерн, «постмодерн  для масс». Это новенькое времечко постмодерна сообщает нам в первую очередь о том, что модерн более неинтересен.

Мы знаем две фазы парадигмального состояния. Обширный, бесконечный, бескрайний мир в фазе Традиции и довольно агрессивный, динамичный, и до сих пор еще сохранивший значительную часть своей легитимности, мир модерна, который по инерции все еще с нами. Но тут-то и приходит нечто третье, чего мыв не знаем. Что еще непонятно и не высветлено, но что уже здесь. Это третья парадигма. Она стучится в двери, она уже в них входит. Да что там, она пришла, на-ступила, стала нашим на-стоящим.

 

К постобразованию

 

В постмодерне не будет института, потому что образование — это типичный проект Просвещения. Обучение в традиционном обществе традиционное,  практика мышления и молитвы в монастырях, копирование одних и тех же текстов — такие формы образования в премодерне. Идея же давать человеку полноту гуманитарных знаний — это чистый модерн. Постмодерн закроет образовательный процесс за его бессмысленностью, поскольку вся мотивация эпохи модерна в постмодерне фактически исчерпывается. При этом речь не идет о трансформации учебных заведений. Просто люди постепенно перестанут сюда ходить.

Вспомните, так было в перестройку, когда студенты ходили к частным преподавателям, чтобы надежно попасть в систему высшего образования. Или рабочие в эпоху реформ, которым не платили зарплату, но которые ходили работать и работали, просто чтобы процесс не останавливался. Они стремились поддержать парадигму модерна. Учиться и работать надо. Надо было. Раньше надо было. Теперь это необязательно. Очевидность этого категорического императива иссякла.

Трудно сказать, каким будет постобразование. Ясно только, что оно будет явно не таким, как нынешнее образование. Уже сегодня появились некоторые новые модели, например, continuous  education — «постоянного, непрерывного  обучения». Сейчас можно учиться всегда, в любом возрасте, вплоть до смерти. Парты, уроки, дипломы — все это утрачивает свой смысл. В Европе внедряются новые искусства — искусство принимать ванны, мастерство загара, наука шоппинга, технология макияжа — эти формы «ремесел» и «технических навыков» будет постепенно сравниваться с образованием.

 

Постмодерн есть отрицание модерна без возврата к премодерну

 

При том, что постфилософия — это отрицание парадигмы модерна, это не возврат к парадигме премодерна. Это, пожалуй, самое фундаментальное определение постмодерна, значение которого трудно переоценить. Из этой формулы можно вывести все остальное.

С точки зрения исчерпанности модерна и его парадигмы можно было бы сказать: «Хорошо, эта парадигма исчерпана, но мы знаем, отрицанием чего была эта парадигма, и отрицание отрицания приводит нас к утверждению Традиции». Кстати, в этом что-то есть. Мы видим, что так работает привычное инерциальное сознание. Если мы действительно осознаем нигилизм программы Просвещения и некоторую самодостаточность парадигмы Традиции, как это сделало движение европейских традиционалистов, то первым выбором человека при столкновении с исчерпанностью парадигмы модерна, будет просто снова обратиться к традиции, вернуться к корням — если ислам, то к исламским, если христианство, то к христианским, надеть одежду своих предков и жить, как они жили, читать, как они читали, праздновать, плясать и убивать, точно также как когда-то это делали они. И все сразу снова приобретет  смысл. Это нормальный выбор, но его никто по-настоящему не сделает. -- По нескольким причинам.  

Во-первых, возврат к премодерну после того, как сейчас модерн фундаментально поработал — это возврат не к полноценной картине, а к фрагменту, к расчлененной, уже разбитой системе. И сам модерн, собственно, так бы легко не сдался, пока он, по сути, не поразил парадигму премодерна в ее сердце, в самый ее центр, оставив нетронутой только ночную ее часть, только обрывки сновидений. Если бы модерн это не довел до конца дело разрушение Традиции как структуры, он бы таких вещей, как Тарантино, Джордж Буш-младший или Усама дин Ладен, не допустил бы ни при каких обстоятельствах. Постмодерн  пришел в своем новеньком, свеженьком, подмигивающем качестве, именно потому, что главный враг парадигмы модерна был поражен в самое сердце, парадигма премодерна рухнула безвозвратно.

Задачей модерна как процесса было разрушить системность, структурность и цельность предшествующего парадигмального состояния. Надо было растопить лед, превратить его в воду. И хотя может быть лед растоплен  не до конца, и еще остались какие-то льдинки, которые плавают в кипящем чайнике, это уже не принципиально. Льда как такового нет. Есть вода и только вода. Процессы модернизации проникли вглубь человеческой цивилизации, даже у папуасов, даже у мусульман, даже у традиционных народов Азии и, конечно, как ни симпатичен нам этот дурацкий японский профессор, по сути дела это уже не человек премодерна, это некий гибрид. И как бы он ни игнорировал Канта, Кант уже сделал свою злую работу. По сути дела, этот профессор действительно физически выглядел странно, как будто из него выпили всю кровь и осталась одна оболочка, как у комара. Когда мы ехали с ним в метро, он внезапно от усталости сел прямо на пол. И никто не уступил тему места. В Японии видимо умирающий в вагоне метро худющий как скелет профессор зрелище видимо привычное.

 

Опасения Хабермаса

 

Фактически, модерн позволил себе расслабиться только после того, как критическая битва с премодерном была им выиграна. Он потерял мотивацию дальнейшего уничтожения премодерна, а соответственно, потерял дыхание, составлявшее его смысл. Конечно, остался «философ модернист любой ценой» (идиот) Энтони Гидденс, остался такой же (идиот) Юрген Хабермас: всегда бывают умственно отсталые персонажи, которые не понимают, что то, что произошло, произошло фатально. Вот Хабермас говорит, что «мы предаем дух Просвещения, двигая постмодерн», что «мы должны вернуться на несколько шагов назад, мы должны остановиться». Примерно тоже говорит Энтони Гидденс. Они, пожалуй, действительно, философы, защищающие модерн и не желающие переходить на следующий этап. Соответственно, они полагают, что еще не преодолен дух Традиции, еще слишком сильны, скажем, «нацистские», «фашистские» течения в Европе и надо закончить «процесс денацификации», для того чтобы играть с огнем, поскольку они, «антифашисты», «модернисты», все еще считают «фашизм» (где они его нашли) опасной «ресюррекцией», то есть возвращением, восстанием  элементов премодерна. Такого же качества и того же происхождения и параноидальный страх Фукуямы перед химерическим «исламо-фашизмом». Но «фашизм» — сегодня, это условное (и трусливое) ругательное слово, призванное обозначить всплеск премодерна в рамках модерна.

Хабермас считает, что премодерн не порушен окончательно, и игра фазового перехода от модерна к постмодерну слишком опасна, поскольку «недобитый» премодерн еще может воспользоваться этим и проявить себя. А если он себя проявит, то может оказаться и не таким уж безобидным и фрагментарным, и тогда то конец модерну придет уже по-настоящему. Тогда халифат, тогда «Четвертый Рим», тогда снова крестовые походы,  империя, и все будет, как раньше, как всегда.

Я полагаю, что, судя по всему, проект модерна совершенно не сводится к этой возможности быть снова опровергнутым затихшей и притаившейся парадигмой премодерна. Хотя эта возможность сейчас есть, учитывая расшатывание парадигмы модерна и ее светской секулярной философии. Да, религиозный всплеск возможен, это некая волна из глубины, некое цунами, где внизу движется колоссальная толща воды, а сверху все тихо. Как говорили туристы, видевшие цунами, эти волны, пришедшие издалека, стали видны только у берега. Прежде море казалось обычным и спокойным. Но перед тем как смыть загорающих, цунами  должны было созреть изнутри, в своей глубине.  

Цунами  -- прекрасный образ смены парадигм. Мы не видим ничего, только солнце, пляж, легкие волны. Но внизу уже колебание тектонических плит движет гигантские донные массы, которые поднимаются стеной и конец туристическому бизнесу на Мальдивах.

Есть, конечно, надежда, -- для Гидденса и Хабермаса это угроза и ужас -- что решится нынешний кризис переходом от светской философии назад к религии, и тогда мы уже не будем рассуждать о постфилософии, мы просто скажем: вот, поиграли с философией и все, пора и честь знать. Вот она началась, ваша автономная философия, и благополучно на Карле Поппере и Антисари закончилась. Мы благодарим всех, кто изучал эту дисциплину, все свободны. Теперь принимаемся снова учить богословие. Только в религии есть общие смыслы, а светский дискурс рационального автономного индивидуума был чем-то вроде анекдота, короткого антракта. Вышли смешные нелепые людишки, что-то рассказали смешное, что Бог мол, умер, что онтология субъекта проистекает из cogito (Декарт), и возможно, проистекает не слишком надежно (Кант), и что вообще ничего нет, кроме воли к власти (Ницше), да, все это занятно, но переменка закончилась, и снова к делу. Так кто вывел свой народ Божий из Египта? И в чем состояли чудеса, сопутствующие этому исходу?

Может быть, этого боятся Энтони Гидденс и Юрген Хабермас, полагая, что сейчас все закончится, и придут Бин Ладены, иранские аятоллы, израильские раввины, православные священники и свернут программу Просвещения как случайные каракули на промакашке отвлекшегося от занятий ученика?…

Я думаю, что все гораздо страшнее и фундаментальнее, потому что модерн, который сегодня так легко сдает свои позиции, отказывается, смеется сам над собой, делает это не случайно и прекрасно осознает в себе ставки в этой игре. Да, мы видим, что певица Мадонна играет в рок-опере «Эвита» жену аргентинского диктатора Перона, который в модерне никак не мог быть положительным героем. Игра с такими вещами, на самом деле, очень опасна. И она возможна только тогда, когда есть полная уверенность, что дистанция адекватно будет воспринята достаточно широкими кругами. Это не реабилитация Перона и его «хустисиализма» (аргентинской версии фашизма), это стремление показать социальную драму отдельной женской личности в любом режиме, безотносительно его природы, некий экзистенциальный гуманизм. Когда ставят рок-оперу «Эвита», все должны понимать, насколько в «новеньких» условиях глубоко безразличен Перон,  его идеи, Аргентина, национал-социализм, Эвита, да и сама «Мадонна», и все это лишь безличные и бессодержательные симуляции цинично-равнодушного шоу-бизнеса.

Постмодернисты уверены, что критически значимая часть глобального сообщества  увидит разницу между настоящим историческим злодеем модерна Адольфом Гитлером и шутовскими псевдо-злодеями  Жириновским или Лимоновым. Постмодерн делает ставку на то, что  общество способно иронически раскусить разницу между Жириновским и Гитлером.  Жириновский – псевдо-злодей постмодерна. И поэтому он развлекает. Гитлер не развлекал совершенно, в том, что он делал, ничего смешного не было. Но вот появляется идея — Жириновский как Гитлер. В Америке даже вышла такая протестантская книга: «Жириновский как вождь гогов и магов». И тогда постепенно сам Гитлер становится смешным. В модерна Гитлер зло серьезное и несмешное. А в постмодерне Гитлер это первое издание Жириновского, он, скорее, придурок, нежели злодей. Игра тонка, но ее выигрывает постмодерн, потому что критическая масса «правильно» реагирующих людей находится, а Гидденс и Хабермас, напротив, остаются в дураках – они испугались фокусника в цирке, состроившего страшную рожу… Глупее не придумаешь…

 

Невеселое веселье постфилософии

 

Конечно, в реальности, если бы не было постмодерна, или если бы модерн развалился сам и оказался лишь недоразумением, если бы попы и муллы, то есть консерваторы, были способны отряхнуться, вылезти из подполья и снова начать диктовать свою повестку дня модерну, тогда страхи Хабермаса были бы оправданы. Но и носители премодерна говорили бы иначе, и иначе реагировала бы критическая масса населения . Всем было бы не до смеху. И консерваторы не стали бы насмехаться над модерном – они просто вычеркнули бы этот период, сказав «Все, все свободны. До свидания. Наступает новая эпоха, эпоха вечного Прошлого ».

Но модерн погубили не они, пережитки премодерна. Это сделали не консерваторы. Не консерваторы исчерпали модерн. Это сделали не сновидения, которые разложили рациональный  модерн изнутри. Конец парадигмы модерна и конец рациональной философии произошли по какой-то другой причине. И этой причиной может быть глубинная трансформация самого модерна, глубинный фазовый переход, вызревший внутри него самого.

Видимо, это с тало возможным не потому, что работу модерна что-то прервало и сорвало, но потому что модерн свою повестку выполнил. Модерн сейчас отходит не потому, что он проиграл, не потому, что оказался недостаточным, не потому, что он разоблачил свою нигилистическую сущность, а просто потому, что он начал свою деятельность, поставив перед собой определенные цели, и закончил ее, реализовав эти цели. Иными словами, история философии как центральной системы парадигмы модерна, не является историей неудачи, не является историей перехода из героического в банальное. На самом деле, история западного мира поставленные философией Нового времени задачи выполнила. Философия исторически заменила собой религию, она вышибла религиозные представления о фундаментальном из человечества, и сегодня то, что приходит на место и философии, и религии, уже не является ни религией, ни философией.

Повторим еще раз: сущность постмодерна заключается в том, что это отрицание модерна без возвращения в премодерн. Поэтому эта парадигма является совершенно новой, точнее, «новенькой». Эта парадигма, которой не было, которая была невозможна, которая была просто излишней, немыслимой и ненужной раньше. Это новое состояние вещества. И этот фазовый переход представляет собой еще более сложное явление. Он настолько же неочевиден, как переход парообразного вещества в плазменное, огненное состояние. Здесь происходит некий сдвиг всех категорий, всех явлений, всех понятий, всех законов. Это еще один сдвиг по сравнению с тем сдвигом, который произошел между парадигмой премодерна и парадигмой модерна, но без того, чтобы это был обратный сдвиг.

Представить себе это удивительно сложно, но наверное, поэтому мы, во-первых, говорим о новой («новенькой») парадигме, а во-вторых, мы говорим о том, что мы живем на границе. Возможно, и я того не исключаю, что эта парадигма вообще никогда не утвердится до конца, и мы будем жить на границе теперь вечно, что, на самом деле, мы с этого места так и не сдвинемся. И ничего другого, кроме утверждения, что мы имеем дело уже не с философией, но и не с религией, а с чем-то иным, мы сказать просто не сможем. Соответственно, для того, чтобы определить это состояние мысли, бытия, состояние при фазовом переходе от модерна неизвестно к чему, мы используем этот термин «постмодерн» и термин «постфилософия». То есть постфилософия — это то, что выполняет функции аналогичные философии в эпоху модерна, но только в эпохе постмодерна. И то, что выполняет функцию, аналогичную функции религий в эпоху премодерна.

Если философией, как казалось, легко было пожертвовать, то когда мы дошли до религии, дело стало более серьезным. Постфилософия, таким образом,  абсолютно  фундаментальна и абсолютно центральна, и совсем не  развлечение, хотя она обязана быть развлекательной, иначе она просто не состоится. Но, тем не менее, она является очень зловещей, роковой и весомой, как зловещей, роковой и весомой является религия в эпоху Традиции и парадигмы премодерна.

Религия является фундаментальной, она полностью предопределяет человека. О философии мы забыли, что это так, но это именно так, поскольку наше современное представление о мире и человеке в эпоху Нового времени как раз и вытекает из этой философской матрицы, хотя и с меньшей очевидностью для тех людей, которые были под действием этой модели, нежели в эпоху Традиции, где религия была очевидным фактором. Философия была менее очевидна, но столь же существенна. А вот постфилософия будет выполнять аналогичную роль, поскольку она будет предопределять абсолютно все в эпохе постмодерна, так же, как философия Нового времени предопределила все основные тенденции эпохи модерна, а религия в эпоху премодерна, но при этом она будет еще и чрезвычайно веселой. Веселой до отвращения. Это предчувствовал Ницше, когда писал свою «Gay savoir», « Frohliche Wissenschaft», «Веселую науку».

 

Множества основных понятий премодерна, модерна и постмодерна: симметрия и ассиметрия

 

Итак, мы можем помыслить новая модель симметрии между множеством системы модерна и множеством системы постмодерна. Представим себе, что все понятия, все явления эпохи премодерна, религиозного мира, основанного на мифе и сакральности — получали обратный знак в эпоху модерна. Положительному множеству премодерна -- «Бог», «миф», «сакральность», религия», «вера» соответствовало отрицательное множество модерна:  «не Бог», «не миф», «не сакральность», «не религия», «не вера». Есть такое воровской закон, популярный в кругах российских элит, звучащий так: «не верь, не бойся, не проси». Это одна из заповедей людей, попадающих на зону. Это сочетание есть не что иное, как прямое отрицание наиболее часто произносимых литургических воззваний во время православного богослужения. «Вера» — это то, к чему призывают в православии — «верую», «веруйте» и т.д. Затем — «бойтесь Господа» и потом «просите у Господа». В российском бандитском кодексе читается  таким образом вся удаль эпохи Просвещения, несколько запоздалого, правда, которое, видимо, до нас через зоны доходила. По сути, это краткий кодекс «вольтерьянства». Ведь именно такой была фундаментальная программа Великой французской революции: не верь, не бойся, не проси, то есть прямое противопоставление тому, что составляло сущность религиозной морали в парадигме Традиции.

Исходя из этой отрицательной симметрии между основными понятиями модерна и премодерна, мы можем довольно легко и крайне занимательно построить более развернутую систему соответствий, которая станет матрицей перевода одной парадигмы в другую. Например, нам дано какое-то (условно нейтральное) явление. Если в парадигме премодерна оно берется с положительным знаком, то в парадигме модерна с отрицательным и наоборот. Если премодерн говорит чему-то «да», то модерн говорит «нет». Между ними существует совершенно ясная и понятная система взаимоотношений. Перевернем традиционное — получим современное. Отрицая современное, мы получим парадигмально традиционное. Давайте скажем «нет» современному миру, яростное, волевое и умное «нет», а не писк  «несогласного».  И независимо от нашего осознанного отношения к современной нигилистической метафизике мы все равно придем к утверждению Традиции, поскольку между ними существует прямая симметрия с обратным знаком.

Но что происходит со множеством понятий постмодерна? Здесь нет прямой симметрии ни с модерном, ни с премодерном. Для того, чтобы обнаружить аналог какого-то явления из эпохи модерна в эпохе постмодерна, вначале необходимо отрицать эти явления, то есть сказать им «нет». Но при этом принципиально важным является избежать того, чтобы на место этого явления поставить соответствующий элемент Традиции. Практически нужно сделать нечто невозможное — пойти туда, не знаю куда, принести то, не знаю, что. Множество постмодерна – это отрицание соответствующих элементов множества модерна без того, чтобы оно приводило к утверждению соответствующих элементов множества премодерна. К примеру, парадигма Традиции утверждает в центре своем «Бога». Парадигма модерна утверждает – «нет, не Бог в центре», в центре «человек». А парадигма постмодерна говорит – «нет, не человек, он умер, но и не Бог, он тоже умер, а что, мы точно не знаем, знаем лишь наверняка, что не Бог и не человек, они умерли». А что же тогда? Оставайтесь с нами, узнаете в ходе прочтения этой книги.

Чем в таком случае является постфилософия? Исходя из такой методологии множеств, можно дать только один ответ: постфилософия, безусловно, не является философией, то есть не имеет ничего общего с философией, но она не является и религией. Это крайне тонкое движение мысли требуется для того, чтобы понять, к чему мы идем.

 

Часть 4. Терминологический тезаурус постмодерна

 

В рамках постфилософии возникает абсолютно новый набор тех модулей, вещей, элементов, принципов и понятий, с которыми мы начинаем оперировать. Дать им законченное определение чрезвычайно трудно, потому что весь стиль постмодерна и соответственно постфилософии — это стиль ироничный, парадоксальный, несколько идиотский, поскольку любое утверждение, которое мы можем сделать по инерции будет попадать либо в модель привычной для нас парадигмы модерна, либо в полубессознательные структуры сновиденческого смутно религиозно мировосприятия, а этого надо избежать любой ценой. Значит, от нас требуется определенное усилие, чуткое соскальзывание к новому—«новенькому» – языку.

 

Пост-все и удачливые дебилы

 

Если в эпоху модерна, классической философии мы говорили: «все» («pan»по-гречески, «alles» по-немецки) «целое», то в постмодерне мы имеем дело не со «всем», а «пост-всем». Возникает новое понятие — «пост-все». Цитата Конша, с которой я начал лекцию, помогает понять, о чем идет речь. Если мы раньше имели дело с «monde», «mundus», то сегодня мы имеем дело с «экстравагантным ансамблем», который приходит на место мира, «le monde». Начинается господство «immonde». Это не просто игра слов, это -- сдвиг понятий. В философии современности всегда существовала идея о некой высшей истине, лежащей в центре мироздания и предопределяющей ее устройство. Это идея онтологической идеи, структуры, которую мы, возможно, не знаем, может быть, никогда не узнаем, но которая существует и предопределяет строй реальности. В постмодерне в оценке этой идеи происходит мягкий откат. Мы говорим «нет», мы, скорее всего не знаем, вообще существует ли она. Во-вторых, нам это неинтересно, даже если она существует. О целом нам лень рассуждать.

Но нам эфемерно интересны различные фрагменты, кусочки, каждый из которых должен быть насыщен той энергией, которая нас сиюминутно опьяняет и вдохновляет. И нам безразлично части ли это какого-то скрытого от восприятия целого, или что-то само по себе. Этот вопрос постмодерну чужд. И мы просто передвигаемся от одного энергетического  узла к другому, кликая по нему, как по баннеру в интернете, не задумываясь об общем устройстве этой реальности. Возникает система отдельных частиц, которые не мыслит себя частицами чего-то целого. Это часть без целого.

 Даже самый опустившийся человек модерна — пьяница, идиот, двоечник — понимал, что есть что-то, что бывает у отличников и порядочных людей в норме, что есть далекое и недоступное ему, падшему, все. И  это все имеет определенную структуру, к пониманию которой он, этот неудачник, из-за своей никчемно и низкой  сущности не прорвался. И эта мысль, что все все-таки есть, что существует нечто цельное, приличное, законченное совершенное, пусть недоступное и далекое  — вдохновляет любого, даже самого пропащего человека модерна.

В постмодерне эта идея – всего -- сама по себе исчезает. Мультипликационные персонаджи MTV Бивис и Батхед являются классическими акторами постмодерна. Если посмотреть на структуру их мультипликационной деятельности, вы посчитаете их последовательными дебилами. У них никогда ничего не получалось, у них все падало из рук, но совокупность их абсолютно абсурдных и разрозненных действий и соображений приводила их всякий раз к определенному частному успеху. Отсутствие цельности, отсутствие даже личной программы, зацикленность на второстепенных пустяках, в результате приводили их к удаче. Рано или поздно им давали бензин, клип ставили именно тот, который они хотели посмотреть. Или другой пример: американский фильм «Тупой и еще тупее». Два дебила соревнуются в идиотизме, и в результате они выигрывают все, что возможно.

В принципе, это абсолютный код постмодерна. Или другой фильм «Страх и ненависть в Лас-Вегасе», где показаны приключения двух нарколыг, гонзо-журналиста и его адвоката, которые путаются в двух соснах, едут совершенно не туда, все проваливают, что можно, а в итоге все получается нормально и в итоге выходит великолепный репортаж. Это означает, что если в эпоху модерна подобная расхлябанность, фрагментарность, утрата цельности воспринимались бы как ужас и трагедия — «человек не может добраться, не может выздороветь, не может достичь поставленной цели», — то в наше время дауны, полудурки, трансвеститы, «freaks» всех мастей — люди совершенно фрагментарные — становятся вполне нормальными и удачливыми элементами экстравагантной реальности. И американское общество, американская культура, американская богема являют собой архетип и образец таких «фриков». На самом деле, эта концепция уже заложена в фильме «Freaks» Тодда  Браунинга. Совокупность уродов, вырожденцев и первертов, каждый их которых представляет собой аномальное развитие или недоразвитость какого-то из элементов, складывается в общий сносный, но довольно зловещий хор. Эти существа действуют в пространстве постреальности. Они сами по себе являются аномалиями и продуктами вырождения. Но они перестают воспринимать отсутствие ума, ноги или руки как некий недостаток. Они просто воспринимают свою внешность как альтернативную, или свое сознание как альтернативное сознание. Если раньше считали: глупость — это недостаток ума, то здесь глупость осмысляется как нечто самодостаточное,  как иной, альтернативный ум. Или например, однорукость — как некая альтернативная внешность человека. Это возможно только в постреальности, где сбиты прицелы  и нормы относительно того, что является цельным, законченным, полным. Таким образом, систематика уродства и патологии становится вполне надежной основной в контексте «поствсего». На место «универсума» — по-латыни universuum — это «единоориентированный процесс» — приходит «постуниверсум» или «плюриверсум», где существует нескоординированное движение разных сегментов (частей без целого) к разным целям. Возможно, этих целей и вовсе нет, тогда движение принимает еще более занимательный характер.

 

Постнаука

 

На место науки в эпоху постмодерна приходит постнаука. Об этом писал Джон Хорган в своей книге «Конец науки». В основе ее лежит идея, что все открытия уже сделаны, все принципиальное уже открыто, и остается только произвольно играть этими открытиями или к чему-то их применять. Наука сближается с мистикой, магией и авангардной культурой – так, центра космических исследований NASA платил несколько лет зарплату шизофренической авангардной музыкантше Лори Андерсон, чтобы она своим бредом вдохновляла ученых военно-космического комплекса на новые открытия…

 Сюда же относятся такие направления в современной теоретической физике как теория суперструн. В этой науке утверждается, что все нерешаемые физические уравнения и все парадоксальные процессы разрешаются при учете допущения 10-мерного пространства, и на этом основании строится новая модель Вселенной, в которой духи Фадеева-Попова наносят перво-шкалу на десятимерное пространство «мирового листа».

Сам Хорган говорит, что наука становится все более и более веселой (la gaya scienza Ницше). Он также называет постнауку – «иронической наукой» -- «ironical science».

Однажды по российскому телевизору выступал детский врач доктор Рошаль, который дул в какую-то детскую трубу  и подстукивал себе на бубне. Я сначала подумал, что у меня начались галлюцинации. Нет, он действительно сидел и вместе с Марком Захаровым — ну, Марк Захаров — театральный режиссер, он вполне может дуть в трубу или играть на маракасах — но почему серьезный доктор Рошаль — воплощение науки, гуманизма, друг детей, освободитель заложников — почему он дует в эту трубу, кривляется и строит глупые рожи — это непонятно. Но это абсолютно в духе науки (или педиатрии) постмодерна. Скоро получится,  если хирург не выплясывает над больным брейк-данс, то это уже, дескать, слишком устарело, и он никакой не хирург…

 

Постчеловек и  постобщество

 

Антропологическая проблематика также фундаментально меняется и на место человека приходит постчеловек. Этому будет посвящен следующий раздел.

Вместо общества возникает постобщество, те социальные модели, которые с таким трудом выстраивались в эпоху модерна, разлагаются самым причудливым образом и рекомбинируются в новые экстравагантные ансамбли. Возникает постсоциальная реальность. Не общинная (как в премодерне), но уже и не социальная (как в модерне). Постобщество состоит из разрозненных и отчужденных индивидуумов, которые совокупно вообще не порождают никакого нового единства – ни естественного, ни искусственного. Они живут вместе, но по отдельности, ничего не зная друг о друге и знать не желая. В этом постобществе преобладает принцип полной гетерогенности – физически рядом могут находиться самые различные по основным социальным и личностным характеристикам существа.

 

Постполитика и  постистория

 

Отсюда возникает явление постполитики, которое очень ясно заблаговременно предвосхитил Ги Дебор в модели «Общества зрелищ». Постполитика представляет собой перевод всей политической проблематики в сферу чистого и отвлеченного шоу.

 Вместо истории возникает постистория. Жан Бодрийар говорил, чем постистория состоится, когда исчерпает себя не только циклическая идея премодерна (что давно случилось), но и однонаправленное время модерна. Тогда возникнет то, что называется loop, «кольцо» в компьютерных технологиях. -- Постоянное рециклирование одного и того же, лишенное и сакрального смысла и прогрессивного накопления знаний, опыта, информации: : выпили пиво, бросили банку, банку подобрали,  сдали в утиль, налили новое пиво, опять его выпили…. Все повторяется, но без всякого смысла. Время теряет свою заданность. И стоит только убрать телеологию истории из нашего времени, как возникнет постоянное пространство дежа-вю. Иначе говоря, то, что было вчера и то, что будет завтра, можно вполне поменять местами, в силу отсутствия ориентированности существования.

Это постисторическое циркулирование одного и того же приходит на место истории. Именно об этом говорил Фрэнсис Фукуяма, когда писал о «конце истории». Правда, он сам страшно испугался этого. «Нет, — говорит, — этого не надо, мы пока не готовы». Но не от него же это зависит… Он просто описал это. И слово не воробей…

 

Постгосударство, постэротика, постпространство, постденьги, постэкономика

 

Возникает постгосударство. Оно представляет собой «открытое общество»,  «open society». Это связано с феноменом глобализации и тем, что Тони Негри и Майкл Хардт на альтерглобалистском языке назвали «Empire».

Вместо эротики возникает постэротика. Об этом мы подробно поговорим в отдельном разделе. Помимо различных характеристик  асексуальности Жан Бодрийар выделяет такое свойство постэротики -- эротизм прекращает быть делом двух. Поскольку возникает возможность производства с помощью клонирования, как делятся клетки, второй для эротического процесса больше не нужен, поскольку отныне можно делить одного и того же. Это страшным образом изменяет всю структуру, всю культуру человеческих отношений: не надо иметь ни вторую половину, ни партнера, человеку в принципе можно ничего не иметь, он будет собираться-разбираться, сам по себе размножаться и собираться назад. Это совершенно новое состояние чувств и романтики.

Вместо классического пространства возникает постпространство, которое можно определить как сетевое пространство или «network», сеть, когда провода, которые соединяют терминалы, будут восприниматься как некая живая реальность, как информационные змеи-нервы, пропитавшие наше бытие.

Отменяются деньги, возникают постденьги. Электронные карточки, электронные потоки, которых гоняют туда-сюда по сети гигантскими цифрами, и их никто уже оттуда не может выловить, обменять на cash, они только растут и не принадлежат никому.

Отсюда на месте экономики возникает постэкономика в форме финансизма, эррозии рыночного фундаментала и других явлений.

 

Постфилософия как фундаментальная игра

 

Смысл нашего исследования заключается не в том, чтобы множить понятия, свойственные парадигме постмодерна до бесконечности, а в том, чтобы понять то направление мысли, о котором я говорю. Мы сами должны участвовать в  этом фазовом переходе для того, чтобы выстроить систему понятий, с одной стороны, наблюдая за этим миром, который вокруг нас,  не пытаясь что-то навязать или придумать, но, с другой стороны, стараясь истолковать или осмыслить развертывающиеся  вокруг явления, чтобы схватить то, что неслучайно, не просто так и мы, действительно, присутствуем при фундаментальном явлении. Изучение постфилософии — это игра, фундаментальная, жизненная, интеллектуальная, экзистенциальная и одновременно абсолютно серьезная игра. Это означает, что мы с вами сами должны стереть фольгу и обнаружить кодовый знак, шифр, который заклеен на карточке постмодерна и обнаружить систему терминов постфилософии. Ведь речь не идет о том, что один человек, например, лектор, рассказывает о том, как оно есть. Это еще не постфилософия. Это лишь приглашение к тому, чтобы проделать интеллектуальное путешествие совместно.

Но это не нечто отвлеченное. Речь идет о том, что мир, в котором начинает развертываться постфилософия, начинает преобладать ситуация постмодерна, это тот мир, в котором мы с вами живем. И наше сознание не догоняет динамику того мира, в котором мы живем, оно от него отстает, поскольку мы либо вообще не осмысляем новые явления, либо осмысляем их плохо и неадекватно – чаще всего продолжая оставаться в парадигме модерна, которая, однако, постепенно и все быстрее рушится. Такое инерциальное, непробужденное существование кого-то из людей устраивает, но на мой взгляд, устраивать не должно.

Я предлагаю ориентировать ваше сознание не столько на строгое усвоение материала, сколько на творческое развитие тех интуиций, о которых я говорил. Тезаурус постфилософии — не исчерпывающая конструкция, это приглашение к размышлению.

Когда мы осмысляем парадигму постмодерна и мыслим о постфилософии, мы всегда должны понимать, что наша задача — найти такое явление, которое будет иметь аналог в парадигме модерна и парадигме премодерна, но при этом не будет совпадать ни с одним, ни с другим, и будет иметь ироничную дистанцию и от одного, и от другого, неся в себе полемический, антитетический элемент в отношении обоих. Если создать тезаурус модерна было довольно легко, скучно и несколько гнусно, то создать тезаурус постмодерна намного интересней, поскольку речь не идет о 180-градусном противопоставлении прежней парадигме. Пропорции словаря постмодерна сбиты в более причудливые конфигурации, вы не можете найти общий и упрощенный алгоритм того, как переводить терминологию модерна в терминологию постмодерна, создавая тем самым постфилософию. Такого алгоритма не существует, поскольку это жизненное и очень опасное одновременно интеллектуальное мероприятие, поэтому его нельзя задать в качестве примтивной модели, чтобы каждый после этого мог составить подобную систему сам, пользуясь изначальными правилами. Это требует творчества, внимания к тому миру, в котором мы живем, чуткости ко всем явлениям, с которыми мы сталкиваемся, вживания в различные формы культуры, философии, политики, бытовых проявлений, которые нас окружают.

Иными словами, курс постфилософии — это некий открытый курс, требующий соучастия всех вас.

 

Отступление о  деконструкции и гипотезе Сейпера-Уорфа

 

В философии постструктурализма есть важный термин — «деконструкция» (его ввел Ж.Деррида в духе философии структурализма). Этот термин очень часто неверно трактуется людьми, столкнувшимися с ним поверхностно. Они понимают его буквально, как что-то совершенно «негативное», как разрушение, лат. deconstructio. Constructio — построение, deconstructio — разрушение. Однако в методологии постструктурализма речь идет совсем о другом. -- О том, что любое высказывание для его точного и правильного понимания должно быть приведено к тому контексту, откуда оно изначально взято. Затем необходимо проанализировать его содержание не абстрактно, а применительно к той среде, где оно возникло и сложилось, проследить его связь теми высказываниями, на ряду с которыми оно делалось, -- особо уточнить его полемический смысл (т.е. против кого или за кого оно было ориентированно),  на что оно косвенно (или прямо) намекало и, в принципе, зачем оно было сделано. Вот, что такое «деконструкция» в ее философском понимании.

Деконструкция предполагает колоссальную работу мысли, которая отличает профессионального лингвиста, филолога, культуролога, а я бы добавил, адекватного философа, от дилетанта. Тот, кто способен осуществить деконструкцию, тот специалист — в философии или в филологии. Тот, кто не способен осуществить деконструкцию -- и сталкиваясь, например, с высказыванием Гегеля, начинает автоматически рассматривать это высказывание, в том духе, в каком -- как ему кажется -- он в лоб его понимает, не предпринимая огромной и кропотливой работы по выяснению языка, контекста, исторических обстоятельств написания той или иной работы, климата в котором она была написана и косвенных полемических целей – тот сразу же должен быть дисквалифицирован как философ. Обычный человек может прожить и без деконструкции, но он должен всегда помнить, что любое из его высказываний в таком случае останется глуповатым. Но философ, лингвист, шире, интеллектуал, «гуманитарий» не владеющий корректными процедурами деконструкции, это недоразумение, а не специалист.

Поэтому чтобы бы нам сегодня, живущим в нашем мире, как-то отнестись к той или иной формуле Гегеля, обязательно необходимо знать немецкий язык, понимать, в каком контексте творил и мыслил Гегель, учитывать, в каком году, для чего и с какой целью была написана та или иная его работа, что он имел хотел сказать, и как его поняли, что и кто ему на это возражал, кто и что думал, когда ему возражал или был с ним согласен — вот только после этой деконструкции, собственно говоря, мы можем приступить к разбору высказывания Гегеля и к своей собственной его оценке или интерпретации. Не мешало бы при этом напомнить, кто именно рассматривает это высказывание сегодня (т.е. предоставить краткие сведения о самом современном философе, разбирающем Гегеля, какова его философская позиция, что он думает об основных философских проблемах и как сложились его собственные взгляды – т.е. сопроводить деконструкцию Гегеля собственной деконструкцией – т.е. деконструкцией того, кто эту деконструкцию осуществляет).

Точно также с языком. В лингвистике существует гипотеза Сейпера-Уорфа, согласно которой прямой перевод с языка на язык вообще невозможен. Согласно ей смысл слова, даже самого простого слова, определяется не предметом или явлением, на который это слово указывает, но исключительно языковом контекстом, в котором это слово употребляется. Даже простейшие глаголы движения, которые, казалось бы, у всего человеческого рода одинаковые, в разных языках имеют совершенно различные коннотации. Например, если мы ищем в словаре одно русское слово «бросать», мы видим пять или шесть, или пятнадцать, а то и тридцать или даже сорок возможных переводов на французский или английский. Или, наоборот, английское слово «to go» не переводится одним русским словом «идти», это и «ехать», и «двигаться». Простейшие слова в разных языках определяются контекстом и никогда нельзя сказать: «А-а! Вот это слово строго означает это в другом языке». Всегда остается приблизительность, неточность. 

Вот, например, французское «le pain» напоминает наше русское «хлеб». Действительно, напоминает. Но до определенного момента. Потому что под хлебом мы понимаем также зерно, зреющее на полях. Но сказать по-французски, что «le pain mûrit sur les champs» (дословно «хлеб зреет на полях» — вообще невозможно, если вы произнесете такую фразу вас сочтут либо за сумасшедшего, либо за «приезжего». Вместо le pain, здесь необходимо сказать «le ble» (пшеница), потому что le pain, хотя и означает именно «хлеб», более точно относится к тесту, батону или булке.  Отдельно можно было бы поговорить и о значение глагола «зреть» (murir) и существительного «le champ», «поле». А казалось бы, мы взяли простейшую фразу… Тоже самое можно сказать по поводу значений других слов и возможности их перевода.

Точно также и с философией, и с религией — не существует ни одного высказывания, которое не было бы сделано в строго определенном теологическом, историческом, языковым и интеллектуальном контексте. И задача компетентного человека в том, чтобы научиться производить эту операцию.

Курс «Постфилософии» и его методология поможет ориентироваться в этом процессе деконструкции. Ведь что такое деконструкция в рамках той модели классификации, которую я вам предлагаю? Это ничто иное как приведение к парадигме. И нахождение отдельному высказыванию, а также отдельному философу, мыслителю, целой философии или направлению мысли точного места в пространстве соответствующей парадигмы.

То, чем мы будем заниматься называется «деконструкцией». Курс «Постфилосфии»,  -- это деконструкция, и наша задача будет отыскать различным явлениям место в парадигмальной матрице.

Мы не говорим, как «оно обстоит на самом деле», потому что «на самом деле», как оно обстоит, это определяется парадигмой — никакого «на самом деле» -- вне парадигмы -- нет. Любое высказывание, даже самое обычное, например, что «я вижу перед собой стекло» — это есть гипотеза парадигмального толка, потому что кто такой «я», что такое «стекло», что такое «вижу», что такое «перед» — все это может быть подвергнуто деконструкции.

 

 

Вопросы и ответы

 

Вопрос: Возможно ли в постмодернизме изменение физической структуры мира? Или инженеры постмодрна просто эмулируют свои объяснительные коды, проецируя их на ту же реальность, что и раньше? В какой мере постмодерн и описываемая им среда является реальной?

 

Ответ: Пока постмодерн не наступил, тенденции, о которых я говорил, еще не стали полностью реальными. Пока нет. Но все движется в том направлении, чтобы такие изменения произошли. И вот переход от «пока нет» к «уже» — это переход, в котором мы находимся. Пока еще нет, но это движется именно туда. Конечно, система интернет еще не освободилась от серверов, графичности и других вещей, привязывающих их к привычному материально-механическому миру. Телевидение не до конца интерактивно, и пока псевдоинтерактивно. И клонирование еще пока не поставлено на поток. Вот только в Китае, говорят, уже клонируют вовсю. Откуда их, кстати, столько? Мы — как мыслители, оставшиеся от прежних времен, пытаемся осмыслить то, что еще не произошло как то, что уже произошло. То, что происходит — становится происшедшим на наших глазах. Отсюда креативный, авангардный характер нашего курса. Мы описываем, пытаемся понять, распознать, заглянуть немножко вперед, утверждая то, чего еще нет, но что есть в теоретическом смысле. Мы же только постфилософствуем о том, что есть и чего еще нет, но что скорее всего, с большой степенью вероятности, будет вот-вот. Некоторые говорят, что постмодерн это «симуляция», некая химера. Многие критики неокапитализма также говорят, что вся история с третичным сектором, новой экономикой — это «разводка». Об этом наши экономисты очень хорошо говорят. Мол, дефолт разоблачил мифы новой экономики, а на самом деле, есть промышленность, есть еда, есть Третий мир, который все это производит, и если бы он не производил, ничего бы не было. Есть версия, что новая экономика, экономика постмодерна — это некие фокусы, вуалирующие фундаментал производственных процессов, и на самом деле финансовый сектор паразитирует за счет того, что в Индонезии или в Малайзии рабочие пашут так же, как они пахали на заводах Форда или в Англии в эпоху индустриальной фазы развития Запад. Так рассуждают те, кто не доверяет постиндустриальности, постмодерну, хватается за  индустриальность и модерн, к которым привыкли.

Но если мы говорим о парадигме постмодерна, то в этой парадигме нет понятия сервера отдельного от сети, как первичной матрицы. Идея фильма «Матрица» — это попытка описать, каким способом надо вернуть человечество, ушедшее в парадигму матричной игры, к той утраченной телесной «онтологии», которая сокрыта за наводками сетевых иллюзий. Помните, там показаны тела, обмотанные проводами, живущие в пробирке, отдающие энергию гигантскому компьютеру. Здесь идея такая: существует определенный дуализм, реальность модерна остается, но парадигма постмодерна прикидывается, будто эта реальность изменилась. С таким же успехом можно сказать, что модерн со своей «реальностью», со своим «материальным телом» и «мыслящим субъектом», набросил точно такую же иллюзию на реальность гномов, эльфов, ангелов, бесов, на то, что жило здесь веками и тысячелетиями вместо нас и рядом с нами. И на самом деле все это есть, как было, а модерн лишь эмулировал свою собственную химеру и закрыл нам зрение, понимание и ощущение, которые были у человека Традиции.

И это будет отчасти правильно, в зависимости от того, какой парадигмой мы руководствуемся. Если мы говорим, что парадигма Традиции верна, то парадигмы модерна и постмодерна суть «эмуляции». Если мы говорим, что верна парадигма модерна, то мы можем сказать, что парадигма Традиции — это примитив, а парадигма постмодерна — искусственная эмуляция. Если же мы всерьез поймем то определение парадигмы, которое я дал в начале лекции, то мы поймем, что парадигма не может быть оценена в том смысле, является ли она объективной реальностью или это лишь гносеологическая, социальная манипуляция. Дело в том, что парадигма предполагает, что и то, и то, — субъект и объект, — субъект как источник гносеологической оценки и социальной манипуляции и объект как то, что подлежит этой оценке, — различны на вторичном уровне, но в парадигме они совпадают. Парадигма предшествует им. Поэтому, если и можно определить, какая разница существует между клоном человека, который путешествует в компьютерной игре, например, «Warcraft», и бьется с гоблинами в компьютерных пейзажах, и тем, который сидит за компьютером  -- сегодня эта дистанция, эта разница есть --  то, завтра,  как это показано в фильме «Газонокосильщик» ее может и не быть.

Представление о том, что такое субъект, что такое его идентичность, может ли эта идентичность раздваиваться или нет — это тоже свойство парадигмы, поскольку то, что могло происходить в парадигме Традиции, например, святой встречается сразу в двух местах, билокация, или превращение колдуна в волка — это могло происходить и происходило в парадигме Традиции, этого не могло быть и не происходило в парадигмах модерна. Так полное отождествление человека с компьютерным клоном вполне может произойти в парадигме постмодерна. Если мы доверяем парадигмальному анализу, то мы заведомо отказываемся от этой идеи, что есть как-то, как на самом деле. Даже не отказываемся от нее, но просто ее откладываем. Смысл путешествия в постфилософию — это никогда не задаваться вопросом: «А как оно на самом деле?» Произошло ли уже клонирование, либо оно только может произойти, для нас это вообще не принципиально: мы доверяем, что этот тренд в сторону однополого производства рано или поздно реализуется. Вот посмотрите, как было с овцой Долли. Кто-то возмущался, кто-то радовался, кто-то запрещал, говорили о морали, спрашивали — а что такое мораль, потом опять разрешали, потом опять думали, и, в конечном итоге, их – Долли -- стали просто штамповать. Так же и с людьми. Ведь обязательно в нашем мире найдется общество, которое скажет — а почему бы и не попробовать? Как в Китае. Там же не запрещено клонировать. Так что с точки зрения постфилософии клоны и репликанты уже здесь, а как скоро они будут здесь в нашей аудитории конкретно это вопрос не (пост)философский, а какой-то бытовой и в чем-то неприличный…

 

Вопрос: В постмодерне невозможны новации, возможны лишь новшества. И поэтому вся деятельность и творчество в постмодерне будут комбинаторикой. Не грозит ли нам всем вымереть от скуки, когда закончится возможность комбинаций?

 

Ответ: Абсолютно верно. Во-первых, новации действительно невозможны в постмодерне и, кстати, новации были невозможны в премодерне, потому что все было in illo tempore создано, «во время оно». Действительно, инновация или создание чего-то нового было специфической идеей Нового времени, и рекомбинация становится главным инструментом постмодерна. Собственно говоря, в какой степени постмодерн весел, это очень большой вопрос. Вы правы. Конечно, это наверное некий предел скуки, но скуки, которая настолько не может более саму себя выносить, что каждый ее момент должен заполняться эксцессивной комбинаторикой. Что касается возможности для комбинаций, я не могу ответить однозначно, поскольку безграничен мир Традиции, а значит, безгранична такая демоническая, апокалиптическая игра с элементами Традиции. Поскольку сама парадигма Традиции огромна, бесконечна, безгранична, вечна, то мы можем вампирически из нее вытаскивать определенные куски, сочетать их с каким-то экстравагантным другим куском, и пока нас это вдохновляет, рассматривать, потом бросать и брать новое. Я допускаю, что за счет этой черномагической операции с остатками сакрального, с тем, что называется в традиционалистской литературе «резидуальными остатками сакрального», возможен черный феномен посттворчества. Постмодерн может длиться довольно долго. И мы далеко еще даже не приступили к полноценной экплорации этой возможности. То, что мы знаем сегодня как постмодерн, или постмодернизм — это некий  абортивный суррогат постмодерна. Те люди, которые известны как постмодернистские писатели, я их вообще не рассматриваю, особенно российских, они вообще ничего ни в чем  не поняли. Их моральная ангажированность в либерализм, демократию, права человека их полностью дисквалифицирует, это документ об их неизлечимой отсталости. Реальный постмодерн у нас еще не начинался — он только придет. На Западе кое-что есть, Тарантино, например. В Японии, замечательный Такеши Миике. Это настоящий постмодерн, фундаментальный. Мы же сейчас даже не можем говорить о возможности исчерпания этих комбинаций, потому что мы к ним еще не приступили. Наш национальный, русский постмодерн — это то, что только-только на подходе, тот, который есть —  не в счет, это жалкое недоразумение.

 

Вопрос: У меня вопрос о том, что а не связаны премодерн и модерн между собой узами послоедовательности, как различные возраста. Может быть модерн является во всех своих положениях продолжением премодерна. И постмодерн, в свою очередь, может быть, есть прямое продолжение модерна? Нельзя ли так сказать?

 

Ответ: Идея антитетичности модерна и премодерна, общества Традиции — это идея, которая довольно четко сформулирована и аргументированно изложена у традиционалистов. В начале ХХ века, когда писали Генон, Буркхардт, Шуон, Эвола, это казалось маргинальной оценкой и большинство мыслило в рамках модерна, что премодерн — это детство цивилизации, какая-то предшествующая стадия. Но постепенно, с развитием радикальной и критической мысли в европейских университетах и кампусах, эта традиционалистская позиция через промежуточные фигуры, такие, как Элиаде, Корбен,  Шуона, и плюс еще Леви-Стросс, структуралист, который доказывал тезис, что структурно бытие индейцев затерянного племени на Амазонке абсолютно сопоставимо по всем параметрам, по количеству связей, ценностей, с бытием современного гражданина Европы, стала вполне общепринятой. Плюс еще огромная работа структуралистов, вслед за Леви-Строссом, плюс труды новых левых и ранних новых философов, которые занимались именно этим,  доказывая, что существование примитивных групп и архаических общин является иным изданием культуры, а не предшествующей форма по отношению к европейскому миру. Люди, которые рассматривают парадигму модерна как всеобщую парадигму, как правило, считают премодерн именно своим предшественником. Они даже не осознают нигилизма своего отношения к премодерну, поскольку это нигилизм сродни отношению взрослых к детям, он не прямой. Но вот само отношение к человеку другого цвета кожи, чем мы, как к ребенку или отсталому, это свойство бытового расизма, мы с этим сталкиваемся постоянно на улицах. Мы сами, хотим мы этого или не хотим, но отчасти этот комплекс в себе несем. Когда мы видим другого человека, который говорит на нашем языке хуже, чем мы, мы думаем, что он отсталый, мы над ним смеемся, хотя он на своем языке говорит прекрасно, а мы вообще ничего не можем на его языке сказать. Вот это приблизительно то же самое, что и с модерном. Если бы мы понимали премодерн, то нам бы в голову не пришло рассматривать его как детство, потому что это была и зрелость, и юность, и полнота, а модерн — это, в конце концов, лишь  девиация по сравнению с премодерном.

Что же касается другой типологии, если рассмотреть постмодерн как зрелость, то все вообще в феноменологии постмодерна как бы вопиет о том, что это не так. Это не может быть зрелость. Это может быть либо последняя степень старческого маразма, либо смерть, агония, но только не зрелость. Зрелость явно не такая, зрелость — это спокойствие, сорокалетний человек.

 

Вопрос: Что такое пострелигия? Какое место может занимать идея бессмертия души в обществе постмодерна, обрисованном вами?

 

Ответ: Прямой эвакуации какого бы то ни было явления из эпохи премодерна в постмодерн невозможно, поскольку между ними лежит модерн. Вы предполагаете, что вера или религия не исчезла в эпоху модерна, а мы говорим, что в эпоху модерна нет веры, есть философия. Это философская вера или философская религия, которая инкорпорирована в модерн. Религия отрицается как социально-онтологическая данность, как парадигма в модерне, но не все в религии отрицается в равной степени. Поэтому существуют такие процессы, как десакрализация религии по мере модернизации тех или иных конфессий. В ходе Ватикана-2, например, католики признали такое количество всякой ахинеи, чуть ли не Тейяра де Шардена хотели канонизировать, оставшись при этом верующими, но они уже бредили. Поэтому мы не можем говорить о прямой транспозиции веры в постмодерн, и не можем напрямую говорить о пострелигии. Пострелигией является философия. Что такое философия? Это пострелигия. При этом религиозное сознание современных религиозных людей, в частности, христиан, до той или иной степени обязательно аффектировано парадигмой модерна. Работа постмодерна с премодерном напрямую совершенно неинтересна, между ними лежит бездна модерна. Постмодерну интересно работать исключительно с модерном. Постмодерн вырабатывает свой тезаурус именно в отношении к модерну и его тезаурусу. И если мы имеем дело с каким-то пронесенным через модерн элементом постмодерна, смысл этого переноса в том, что в тезаурус постмодерна он иронически вплывает исключительно в последней своей редакции. Тейяр де Шарден может обыгрываться в постмодерне, а Римский папа — нет. Постмодерн просто Римского папы не знает, он над ним не смеется, но он старается подальше держаться от Римского папы, а вот какой-то иезуит-ноосферист — это кадр для постфилософии. То есть напрямую постмодерн не занимается десакрализацией, за него это делает модерн. Вся десакрализация, все святотатство — это дело Вольтера, Робеспьера, Ленина, это триумфальное шествие модерна. Постмодерн берется за эти вещи, когда с этим все уже ясно, закончено, это уже не его дело, он просто мимо проходит, у него нет своих позиций здесь. Поэтому религия, вера как таковые, сохранившиеся где-то на обочине модерна, но сохранившие связь с парадигмой премодерна, постмодерн не интересует, и в его тезаурус не попадают.

Они используются лишь для того, что «насолить» модерну. В качестве формы издевательства. Вот для этой цели может сгодиться даже Папа Римский.

 

Вопрос: То есть человек постмодерна фактически остается десакрализованным, то есть фактически получается ни одного клочка незапятнанного пространства?

 

Ответ: Такой человек, которого вы описали, это настоящий, идеальный человек модерна, о котором, например, Валентин Распутин в «Прощании с Матерой» писал. Вот, когда какая-нибудь ГЭС затопляет последнюю деревню с бабками и хороводами, и возникают только одни из русской земли торчащие железные колья — вот это, пожалуй, то, что вы описали, где сакральность уходит и остается одно электричество, инженеры. То есть это уже было, это позади. Человек постмодерна — это даже не человек, который обнаружил себя не перед священным озером, а перед каким-то искусственным морем или заливом с затопленными храмами и деревнями. Это просто другой человек. Даже нельзя сказать, что он живет в десакрализованном мире, он живет в иронично-ресакрализированном мире, это тонкий нео-миф. Вначале убили религию, все убрали, поставили инженеров, прошлись трактора, и дальше люди достают какие-то деревянные мечи, говорят, что мы из племени эльфов, и двигают в полушутку-полусерьез куда-нибудь в «Леголас» или «Логоваз», вот что-то странное. То есть это уже следующий этап. Я не говорю, что мы не можем вернуться к вере, но это уже другая история. Курс постфилософии ориентирован на то, чтобы понять те парадигмальные состояния, в которых мы вот-вот окажемся. И если вы скажете, что русские люди прошли индустриализацию, сталинизацию, атеизм, материализм и не были этим затронуты, сохранив полностью свои православные убеждения, я с вами соглашусь, на практике это отчасти так. Но если посмотреть на парадигму советского периода или на парадигму западных исторических анналов середины ХХ века, то мы таких людей, кроме как в экзотике или полной периферии, не найдем. Речь идет о парадигмах, а не о реальном опыте. Это разные вещи.

 

Вопрос: О какой Традиции можно говорить, если мы пользуемся старыми словами, если слово как бы не имеет перехода?

 

Ответ: Не все так механистично. Дело в том, что при смене парадигмы премодерна парадигмой модерна, сами слова сохранялись, их смысл менялся. Например, слово «человек» придумал не Декарт, придумали до него. Но этим термином Декарт стал обозначать нечто совершенно новое, нежели то, о чем сказано в Священном Писании. Это просто разные «человеки», совсем разные. В данном случае мы можем говорить условно и о человеке постмодерна, хотя точнее назвать его постчеловеком. Таким образом, мы можем использовать одно и то же понятие, помня, что в нем может быть заложен совершенно другой смысл. Мы можем взять одно и то же понятие и проследить семантическую мутацию смысла. В случае религии и философии мы имеем другое деление: религия — это нечто традиционное, философия — нечто современное. Когда появляется новая парадигма, появляется новое слово для обозначения сходного явления. Может, оно и было где-то там, но оно имело другой смысл. Поскольку мы имеем дело с той парадигмой, которая только подтягивается и на наших глазах реализуется, мы не можем четко сказать, пришло ли на место философии уже некое понятие, или еще не пришло. И является ли это философией, как в случае с человеком, можем ли мы его назвать современным человеком, или нет. Поэтому, поскольку тезаурус постфилософии находится в стадии становления — он на наших глазах возникает — поэтому мы, конечно, эти термины предлагаем  условно.

И вот второе задание — подобрать систему синонимов тем терминам, которые мы сейчас для удобства механистически называем «пост». Мы говорим — постфилософия, а чем оно еще может быть названо? Мы говорим — постчеловек, а что под этим имеется в виду? Постгносеология, постзнание… А что такое «постзнание»? Это не фиксированная терминология постфилософии, это приближение к определению, пониманию, постижению и трактовке явления, которому еще предстоит оформиться и получить окончательное право на существование.

 

Вопрос: Нет ли здесь некоторого ускорения? Премодерн — как минимум 1000 лет, Модерн — 100 лет, не будет ли постмодерн еще короче?

 

Ответ: Дело в том, что понятие единой длительности — это понятие модерна, это линейное время. Вот 1000 лет, а вот 100. И 100 лет меньше, чем 1000 лет. А вот в аграрных обществах, домонотеистических обществах, не было понятия линейного времени. Оно появляется очень поздно в истории и к тому же не везде. Ранее же длительность этих циклов, которые мы принимаем за объективные данные, просто отсутствует. Трудно сказать, что длится дольше — десять лет в Европе XVII века, или тысячелетие в ассиро-вавилонской цивилизации. Это разное время, здесь общей меры нет. Поэтому и говорится о «конце истории» в постмодерне. Дело в том, что мы вообще не можем сказать, что такое длительность в постмодерне, мы будем  позже подробнее об этом говорить. Забегая вперед замечу: это рециклирование времени. Раньше было время циклическое — в базовых парадигмах премодерна. Потом было линейное время — в парадигме модерна. Но время, которое принесет с собой постмодерн, оно другое, отличное и от первого и от второго. Это компьютерное время, это время оплаченной карточки, одновременно это время, где элементы могут меняться местами, поскольку другое сознание, другая парадигма. Это обратимое время, сейчас многие обыгрывают необратимость, которая как раз показывает возможность обратного развития сценария, и Борхес написал об этом в своем интересном рассказе «Сад с тропинками, которые расходятся». Там дается поливалентная, поливозможная версия существования, как компьютерный веер, где все может заново начаться. Смотрите, сколько игр на этом основано. То есть нельзя, на мой взгляд, следуя логике новой парадигмы постмодерна, даже задумываться о том, сколько это будет длиться, потому что это не будет длиться нисколько, потому что то, как оно будет длиться, будет настолько непохоже та то, как оно сейчас длится, что мы даже не можем себе этого представить, как это бывает, когда сознание человека изменяется настолько, что он вообще не знает, сколько это длилось — мгновение или 100 лет. Об этом знает Традиция. А такое понятие как линейное, четкое время, когда что-то крутится, часы работают — это одно из утверждений парадигмы модерна. Вот так все есть, пока есть модерн. Вот у мусульман все по-другому, или у китайцев — там что вчера, что тысячу лет назад — одно и то же. И в каждой парадигме существует свое понятие времени. Это совершенно разные времена. Нам все время хочется осмыслить одну парадигму через другую, через нашу парадигму модерна определить другую. Это естественно, мы даже не замечаем, как она внутри нас вещает, то есть то, что мы говорим, заложили инструкторы, которые делали или поддерживали матрицу модерна.

Она уже перегорает, так как плата несовершенна, но она еще работает. Сейчас нам инсталлируют другую плату — плату постмодерна. Другое время, другая тактовая частота, более совершенная, если угодно, конструкция.